Благодаря «голосу из канализации» шарада с «призывом» была хотя бы на время поддержана, и Рузвельт был выдвинут в первом же туре голосования. В качестве провокационного шага он назначил своим помощником министра сельского хозяйства Генри Уоллеса, бывшего прогрессивного республиканца, который впервые зарегистрировался как демократ только в 1936 году. Уоллес был непримиримым либеральным реформатором и непоколебимым «новым курсовиком» — качества, которые рекомендовали его Рузвельту. Но старые завсегдатаи Демократической партии с глубоким недоверием относились к Уоллесу как к отступнику-республиканцу и как к голубоглазому мистику, который символизировал все то, что они считали неприемлемым в безнадежно утопическом, манипулирующем рынком и порождающем бюрократию «Новом курсе». Когда Рузвельт объявил о выборе Уоллеса, в зале съезда в Чикаго раздались крики. Казалось, делегаты были на грани мятежа. Позже Рузвельт попытался успокоить консерваторов-демократов, назначив на пост министра торговли директора RFC Джесси Джонса, консервативного техасца. Но на данный момент только после того, как Рузвельт пригрозил отказаться от своей собственной номинации, если Уоллеса не будет в билете, и после примирительной речи Элеоноры Рузвельт, первой жены номинанта, когда-либо выступавшей на национальном политическом съезде, делегаты нехотя уступили. Их ворчливое согласие и скорое объявление о назначении Джонса стали ещё одним доказательством глубоких идеологических разногласий в Демократической партии.

Назначив Уоллеса своим партнером на пост вице-президента, Рузвельт бросил прощальный букет старому прогрессивному крылу Республиканской партии — крылу Джорджа Норриса, Хайрама Джонсона и Роберта Ла Фоллетта-младшего, — с которым он когда-то надеялся наладить прочное партнерство во имя либерализма. В гораздо более показательной паре назначений в июне, безошибочно сигнализирующих о том, что внешняя политика, а не внутренние реформы, теперь является его неотложным приоритетом, Рузвельт протянул руку совершенно другой республиканской группе. При этом он выбил из-под ног Уиллки несколько важных политических позиций. Помня о печальной судьбе своего старого шефа Вудро Вильсона, чья внешняя политика была развалена из-за партийных разборок, Рузвельт назначил двух видных республиканцев в свой кабинет всего за четыре дня до того, как члены партии собрались в Филадельфии. Фрэнк Нокс стал министром военно-морского флота, а Генри Л. Стимсон — военным министром (заменив, соответственно, спорщика Чарльза Эдисона и непокорного Гарри Вудринга). Нокс был всадником, известным редактором чикагских газет, кандидатом в вицепрезиденты от республиканцев в 1936 году и ярым интернационалистом.

Стимсон был старшим государственным деятелем с безупречной личной и политической родословной. Он родился в богатой семье, получил образование в Андовере, Йельском колледже и Гарвардской школе права. Легко заняв своё место в рядах американской аристократии своего времени, он служил военным секретарем в администрации Уильяма Говарда Тафта и государственным секретарем при Герберте Гувере. Карьера Стимсона прослеживала захватывающие дух преобразования в американской жизни за почти столетие, прошедшее после окончания Гражданской войны. Стимсону, родившемуся во времена Реконструкции, в 1940 году исполнилось семьдесят три года, он прожил своё детство в эпоху войн равнинных индейцев с луком и стрелами, и ему было суждено помочь направить современную мировую войну к её сокрушительному ядерному завершению. Сформированный ценностями девятнадцатого века, Стимсон был образцом честности, как общественной, так и личной (Стимсоны не принимали разведенных). Он также был образцом, фактически памятником, интернационалистического республиканства, фигурой возвышающегося престижа и непоколебимого самообладания, что защищало его от неизбежных обвинений в том, что он предал свою партию, приняв приглашение Рузвельта войти в состав кабинета. Стимсон был, если можно так выразиться, ещё более ярым и откровенным интернационалистом, чем Нокс. В течение нескольких месяцев, предшествовавших его назначению, он испытывал все больший дискомфорт от своих изоляционистских единомышленников в Республиканской партии. Накануне своего назначения Стимсон выступил по радио с искренним призывом оказать максимальную помощь Великобритании, включая сопровождение американским флотом больших британских торговых конвоев с боеприпасами через Атлантику — позиция, которую сам Рузвельт не осмеливался занять публично.

Назначения Нокса и Стимсона подтвердили благородное намерение Рузвельта найти двухпартийный консенсус в период серьёзного национального кризиса. «Со времен титанического консерватора Александра Гамильтона, отдавшего выборы 1800 года своему ненавистному сопернику, либералу Джефферсону, чтобы спасти и объединить нацию в период кризиса, — писала Дороти Томпсон в New York Herald Tribune, — ни один политический лидер Америки не делал более великодушного и искреннего жеста». Назначения Нокса и Стимсона имели и менее назидательную партийную логику. Рузвельт знал, что эти два громких назначения в кабинет министров вобьют клин в ряды республиканцев по вопросу о помощи Великобритании, изолируют изоляционистов и тем самым ослабят руку того, кто будет кандидатом в президенты от республиканцев. [756]

Таким образом, Уиллки начал свою и без того любопытную политическую карьеру со значительными препятствиями. Он пытался преодолеть их, ведя кампанию с мускулистой и порой безумной эксцентричностью. Энергичный, но дилетантский оратор, он нередко делал остроумные замечания, например, когда обещал заменить социального работника Фрэнсис Перкинс новым министром труда, набранным из рабочих, а затем без обиняков добавил: «И это будет не женщина». На трибуне он часто становился настолько оживлённым, что отрывался от стационарного микрофона — роковая ошибка в эпоху радио.

Однако, каковы бы ни были его недостатки как участника кампании, Уилки в достаточной степени разделял интернационалистские убеждения самого Рузвельта, поэтому его кандидатура, а также назначения Нокса и Стимсона помогли нейтрализовать внешнюю политику как вопрос на протяжении большей части кампании. Рузвельт, например, не решался принять законопроект Берка-Вадсуорта о выборочной службе, двухпартийное предложение, которое в то время проходило через Конгресс, хотя его положения вполне соответствовали его собственной заявленной политике. Вопреки призыву Маршалла и Старка к «полной мобилизации» и в соответствии с представлениями Рузвельта о короткой войне, законопроект о выборочной службе предусматривал всего один год службы для призывников и запрещал их отправку за пределы Западного полушария. Тем не менее, законопроект вводил первый в истории США призыв в мирное время, и его потенциальное влияние на выборы не давало Рузвельту покоя. Даже «ограниченная форма выборочного призыва», — сказал он корреспонденту, — «может очень легко победить Демократический национальный билет». [757] Но когда репортер посоветовал Уиллки, что «если вы хотите выиграть выборы, то выступите против предлагаемого призыва», Уиллки ответил: «Я скорее не выиграю выборы, чем сделаю это». Избирательная служба, — заявил Уиллки в предвыборной речи, — «это единственный демократический способ обеспечить обученную и компетентную рабочую силу, необходимую нам для национальной обороны». [758] При поддержке обоих кандидатов в президенты законопроект был принят 16 сентября. Месяц спустя более шестнадцати миллионов мужчин в возрасте от двадцати одного до тридцати пяти лет были внесены в списки призывников.

Передача эсминцев, которая долго откладывалась, была совсем другим делом. К началу августа Рузвельт решил, что ему удалось найти способ передать эсминцы в руки Черчилля. Он предложил обменять военные корабли на подаренные Великобританией Соединенным Штатам две военно-морские базы на Ньюфаундленде и Бермудах и девяностодевятилетнюю аренду на дополнительные базы в британской Вест-Индии. В таком виде сделка «эсминцы в обмен на базы» могла быть представлена как средство укрепления обороны полушария, что позволило бы свести на нет критику изоляционистов и обойти законодательный запрет на передачу оборудования, считающегося необходимым для национальной обороны. [759] Обменные условия сделки также представляли собой зыбкую, но, возможно, вполне обоснованную правовую основу для обращения к Конгрессу за разрешением на передачу. Воспользуется ли Уилки своими добрыми услугами с республиканцами в Конгрессе для содействия сделке? Рузвельт направил своего личного эмиссара, журналиста Уильяма Аллена Уайта, главу Комитета по защите Америки путем оказания помощи союзникам, чтобы тот задал этот вопрос Уилки, который в то время проводил предвыборную кампанию в Колорадо. «Уиллки уклонился, — сообщал Уайт, — по разным веским причинам… Он чувствует естественную неуверенность в том, что возьмет на себя руководство Конгрессом, пока его уши не просохли». Но, сказал Уайт президенту, «все не так плохо, как кажется». Уиллки не одобрил сделку, но и не осудил её. Лишившись помощи Уиллки в работе с Конгрессом, Рузвельт размышлял о том, что ему «могут объявить импичмент», если он продолжит передачу. [760] Но, будучи уверенным в том, что Уиллки не сделает сделку с эсминцами и базами главным вопросом предвыборной кампании, Рузвельт в конце концов обошел Конгресс и отдал приказ об обмене по собственной инициативе. Он был завершён 2 сентября.

Сделка по эсминцам и базам стала для Черчилля громким триумфом. В своей речи, посвященной летчикам, участвовавшим в Битве за Британию, — «Никогда ещё в области человеческих конфликтов столь многие не были обязаны столь немногим», — сказал он, придумав субрикет («немногие»), под которым навсегда останутся известны пилоты RAF, — Черчилль также экстравагантно приветствовал соглашение о базах эсминцев. А ведь мог бы. Сделка помогла приблизить реализацию замысла, которым Черчилль руководствовался во всей своей внешней политике с момента вступления в должность. По его словам, оно означало углубление процесса, в результате которого «англоязычные демократии, Британская империя и Соединенные Штаты, должны будут несколько смешаться в некоторых своих делах для взаимной и общей выгоды. Со своей стороны, глядя в будущее, я не отношусь к этому процессу с какими-либо опасениями. Я не смог бы остановить его, даже если бы захотел; никто не сможет его остановить. Как Миссисипи, — искусно заключил Черчилль для своей американской аудитории, — она просто продолжает катиться. Пусть катится. Пусть она катится полным потоком, неумолимая, неодолимая, благотворная, к более широким землям и лучшим дням». [761]