В ноябре 1931 года Гувер также предложил Конгрессу предоставить держателям ипотечных кредитов услуги по редисконтированию, аналогичные тем, которые Федеральная резервная система предлагает банковским и коммерческим структурам. Ипотечные бумаги не могли быть представлены для дисконтирования в Федеральной резервной системе, но Гувер попросил, чтобы их можно было использовать в качестве обеспечения по кредитам в двенадцати новых банках домашнего займа. Как и закон Гласса-Стиголла, этот закон был призван оттаять миллионы долларов в замороженных активах. К горькому сожалению Гувера, Конгресс ослабил его законопроект, установив более высокие требования к обеспечению, чем он хотел, и отложил окончательное принятие закона о Федеральном банке домашнего займа до июля 1932 года. Тем временем тысячи семей потеряли свои дома. «Все это кажется скучной экономикой, — заметил Гувер, — но пикантная американская драма, вращающаяся вокруг потери старой усадьбы, имела миллион повторений прямо из жизни, и не из-за злодея-проектировщика, а из-за недостатка нашей финансовой системы». [145]

Самой радикальной, новаторской и, в конечном счете, значимой инициативой во «второй программе» Гувера стало создание в январе 1932 года Финансовой корпорации реконструкции (RFC). Провал недолговечной Национальной кредитной ассоциации показал неадекватность частных мер по спасению подкосившихся банков. Сами банкиры требовали федеральных мер. Проглотив свои самые дорогие принципы, Гувер предоставил им такую возможность. По образцу Военной финансовой корпорации, созданной для финансирования строительства военных заводов в 1918 году, RFC стал инструментом для прямого предоставления долларов налогоплательщиков частным финансовым учреждениям. Конгресс капитализировал новое агентство на 500 миллионов долларов и разрешил ему занять ещё до 1,5 миллиарда долларов. RFC должен был использовать эти суммы для предоставления экстренных займов банкам, строительно-кредитным обществам, железным дорогам и корпорациям по стабилизации сельского хозяйства.

Business Week назвал RFC «самой мощной наступательной силой [в борьбе с депрессией], которую до сих пор удавалось создать правительству и деловому воображению». Даже критики Гувера, такие как New Republic, признали, что «не было ничего подобного». Его быстрое создание и широкие полномочия оставили сенатора Норриса «ошеломленным… Меня называли социалистом, большевиком, коммунистом и многими другими терминами подобного рода, — сказал Норрис, — но в самых смелых полетах моего воображения я никогда не думал о такой вещи, как введение правительства в бизнес в той степени, в какой его введет этот законопроект». [146]

Как бы нехотя, но Гувер теперь безоговорочно отказался от своей веры в волюнтаризм и принял прямые действия правительства. «Мистер Гувер, — прокомментировал экономист Колумбийского университета Рексфорд Тагвелл, — который всегда описывал себя как человека, верящего в то, что „правительство лучше всего управляет тем, что меньше всего управляет“, теперь пытается втолкнуть правительство в банковский бизнес. По крайней мере, его программа может быть описана как „облегчение положения банков“. Эти недели и месяцы депрессии быстро и неотвратимо вплетают правительственный контроль в американскую экономику…» «При таком развитии событий, — заключил Тагвелл, который вскоре станет одним из главных архитекторов „Нового курса“, — можно представлять себе какие угодно картины участия правительства в бизнесе; ни одна из них не будет соответствовать выраженному мистером Гувером ужасу перед правительственным вмешательством». [147]

Тагвелл проницательно заметил, что создание RFC стало историческим поворотом. Поворот не был бесспорным. Фиорелло Ла Гуардиа из Нью-Йорка осудил RFC как «подачку для миллионеров». Но вскоре он и другие прогрессисты, как и Тагвелл, поняли, какой судьбоносный прецедент был создан при создании RFC. Если Гувера можно было заставить поддержать федеральную помощь банкам, то почему бы не поддержать федеральную помощь безработным? Согласившись на требования банкиров о создании RFC — «банковской помощи», как назвал это Тагвелл, — президент косвенно узаконил требования других секторов экономики о федеральной помощи. Гувер уступил место высоким принципам. Теперь он стоял идеологически обделённый перед бурей требований о помощи безработным.

ШЛА ТРЕТЬЯ ЗИМА Депрессии. В давно загубленной сельской местности на полях гнили нераспроданные урожаи, а непродаваемый скот умирал на копытах, поскольку стабилизационные корпорации Федерального совета фермерских хозяйств исчерпали свои фонды поддержки цен. В городах и поселках по всей стране изможденные мужчины в потрепанных пальто, с поднятыми воротниками против холодного ветра, с газетами, затыкающими дыры в ботинках, угрюмо стояли в очереди за подаянием в суповых кухнях. Десятки тысяч перемещенных рабочих вышли на дороги, подняв вверх большие пальцы, устремились на запад, сгрудились в крытых вагонах, направляясь на юг, на север, на восток, куда бы ни вели шоссе и железные дороги, где бы ни нашлась работа. Те, кто остался на месте, приютили своих безработных родственников, выбивали счета за продукты в магазине на углу, латали свою старую одежду, штопали и перештопывали носки, пытались сохранить хоть какие-то осколки надежды на руинах своей мечты.

Депрессия с особой яростью ударила по этническим общинам, так мало укоренившимся в американской почве. Хрупкие институты, с таким трудом созданные первым поколением иммигрантов, просто развалились. Банки, обслуживающие иммигрантские кварталы, одними из первых закрыли свои двери, когда началась череда панических настроений. В Чикаго в 1930 году закрылся Государственный банк Бинга, обслуживавший чернокожую общину; вскоре за ним последовали Первый итальянский государственный банк, словацкий Государственный банк Папанек-Ковач, чешский Государственный банк Новак и Стиескал, литовский Универсальный государственный банк, еврейский Государственный банк Ноэль и «Банк Смульски», куда многие поляки вкладывали свои скудные сбережения. Общества взаимопомощи и братского страхования, а также религиозные благотворительные организации, с помощью которых иммигранты пытались защитить себя от многочисленных неопределенностей повседневной жизни, рухнули под тяжестью предъявляемых к ним требований. Еврейские благотворительные организации Чикаго в 1932 году с трудом поддерживали около пятидесяти тысяч безработных евреев. Безработные мужчины сидели дома, а их жены и дети искали работу, которую могли найти. Традиционные модели семейной власти и статуса разрушались. Одна польская женщина сказала социальному работнику в Чикаго, что, поскольку она работала четыре года, а её муж был безработным, «я — хозяин в семье, потому что я полностью управляю этим домом. Знаете, кто зарабатывает деньги, тот и хозяин». «Одной из самых распространенных вещей, — вспоминал позже один чикагский житель о своём детстве, проведенном в депрессии, — было ощущение, что твой отец не справился. Что он каким-то образом не одержал победу». [148]

Никто не голодал, утверждал Гувер, но в 1932 году в Нью-Йорке школьные власти сообщили о двадцати тысячах недоедающих детей, а в садах Орегона яблоки падали на землю из-за отсутствия покупателей. Это зрелище страшной нужды посреди расточительного изобилия порождало недоумение и гнев. В Сиэтле, Чикаго, Нью-Йорке и десятках других городов мужчины и женщины по ночам рыскали по промозглым переулкам, выискивая объедки в мусорных баках.

Ни один вопрос не волновал Гувера так болезненно, не причинял ему больше политических и личных страданий, как положение безработных. К началу 1932 года без работы оставалось более десяти миллионов человек, почти 20 процентов рабочей силы. В крупных городах, таких как Чикаго и Детройт, где находились такие пострадавшие от кризиса отрасли капитального производства, как сталелитейная и автомобильная, уровень безработицы приближался к 50 процентам. В конце 1931 года власти Чикаго насчитали в городе 624 000 безработных. В Детройте компания General Motors уволила 100 000 рабочих из 260 000 сотрудников, занятых в 1929 году. В общей сложности к зиме 1931–32 годов на улицах автомобильной столицы страны простаивали 223 000 безработных.