ГУВЕР ПРИВНЕС в Белый дом чуткость корпоративного руководителя. Рузвельт привел с собой политиков. Гувер как президент часто поражал посетителей своими подробными знаниями и экспертным пониманием американского бизнеса. «У него был математический ум», — говорил его восхищенный секретарь Теодор Джослин. «Пусть, например, банковские чиновники придут к нему в кабинет, и он назовет количество банков в стране, перечислит их обязательства и активы, опишет тенденцию в финансовых делах и расскажет о ликвидности или её отсутствии у отдельных учреждений, и все это по памяти». [162] Рузвельт, напротив, производил впечатление на своих посетителей, прося их провести линию по карте Соединенных Штатов. Затем он называл по порядку все графства, через которые проходила линия, добавляя анекдоты о политических особенностях каждого населенного пункта. [163] Если Гувер с квакерской сдержанностью относился к привилегиям президентства, то Рузвельт смаковал их с упоением. К 1932 году Гувер носил мантию президента как рубашку, которую ему не терпелось сбросить. Рузвельт признался одному журналисту, что «ни один человек не отказывается от публичной жизни по доброй воле — ни один, кто хоть раз попробовал её на вкус». [164] Говорят, что у него не было пугающего образа президентского поста, поскольку его невозмутимое представление о президентстве состояло лишь из мысли о себе в нём.

Первым выборным постом Гувера стал пост президента. Рузвельт всю жизнь был профессиональным политиком. Он потратил годы на то, чтобы наметить свой курс на Белый дом. В значительной степени он следовал карьерному пути своего двоюродного брата Теодора Рузвельта — через законодательное собрание Нью-Йорка и должность помощника министра военно-морского флота к губернаторскому креслу в Олбани. В 1920 году он был кандидатом в вицепрезиденты от проигравшей Демократической партии.

В следующем году, отдыхая в летнем поместье своей семьи на острове Кампобелло в канадской провинции Нью-Брансуик, он заболел полиомиелитом. Ему было тридцать девять лет. Он больше никогда не сможет стоять без тяжелых стальных скоб на ногах. Благодаря изнурительным усилиям и огромной силе воли он в конце концов научился «ходить» несколько шагов — странное шарканье, при котором, опираясь на сильную руку товарища, он выкидывал то одно, то другое бедро, чтобы продвинуть вперёд свои закованные в стальные скобы ноги. Его инвалидность не была секретом, но он старался скрыть её степень. Он никогда не позволял фотографировать себя в инвалидном кресле или на руках.

Длительная борьба Рузвельта с болезнью изменила его как дух, так и тело. Атлетически сложенный и стройный в молодости, теперь он был вынужден вести сидячий образ жизни, и верхняя часть его тела уплотнилась. У него появился, как у многих параплегиков, борцовский торс и большие, мускулистые руки. Его бицепсы, с удовольствием рассказывал он посетителям, были больше, чем у знаменитого боксера Джека Демпси. Как и многие другие инвалиды, он развил в себе талант отрицания, своего рода волевой оптимизм, который не позволял зацикливаться на жизненных трудностях. Иногда этот талант способствовал его склонности к двуличию, как, например, в случае с продолжающейся любовной связью с Люси Мерсер, даже после того, как в 1918 году он сообщил жене, что их отношения прекращены. В других случаях он наделял себя аурой сияющей неукротимости, придавая убежденность и авторитет тому, что в устах других людей могло бы показаться банальной банальностью, например, «все, чего мы должны бояться, — это сам страх». Многие знакомые Рузвельта также считали, что его мрачное общение с параличом дало этому неглупому, надменному юноше драгоценный дар целеустремленной мужественности.

Болезнь Рузвельта также дала ему, как это ни парадоксально, политические возможности. Продержав его в состоянии покоя и выздоровления в течение многих лет, она сделала его единственным демократом с национальной репутацией, который не пострадал от раздирающих междоусобных битв и сокрушительных поражений его партии на выборах в 1920-х годах. Он даже обратил вынужденное безделье своего выздоровления себе на пользу. Работая в небольшом офисе в семейном доме в Гайд-парке (Нью-Йорк), он вел обширную переписку, большая часть которой отправлялась за его поддельной подписью на фабрику писем, управляемую его проницательным и верным оперативником, воронкоглазым, шишковатым, хрипящим гомункулусом по имени Луис МакГенри Хоу. Элеонора Рузвельт, тем временем, стала его публичным суррогатом, путешествуя вместо мужа и выступая от его имени.

Не в меньшей степени, чем для Франклина, его болезнь стала поворотным моментом и для Элеоноры. Горе было ей не чуждо. Её мать умерла, когда Элеоноре было всего восемь лет. Ещё через два года ушли из жизни её младший брат и отец. Оставшийся в живых брат, как и их отец, был хроническим алкоголиком, как и несколько её дядей. Против угрозы их пьяных ночных вылазок дверь спальни юной Элеоноры была заперта на тройной замок. После 1918 года тупая боль от предательства мужа не покидала её. Её страдания неизмеримо усилились в 1921 году, когда брак, который она согласилась сохранить, несмотря на неверность Франклина, стал ещё более тяжелым из-за его болезни полиомиелитом. И все же, несмотря на все эти тяготы, мало что в её жизни до этого момента отличало её от самодовольной и благодушной толпы богатых светских львиц, в которой она родилась. Во время медового месяца в Европе в 1905 году она совершенно не смогла ответить на простой вопрос об устройстве американского правительства. Её мало интересовали дебаты о женском избирательном праве, которые достигли кульминации в 1920 году с принятием девятнадцатой поправки. Она жила в благодушной атмосфере роскошных домов, пышных развлечений и заграничных путешествий. Её взгляды были глубоко конвенциональными, а её переписка изобиловала примерами того, что биограф называет «развязным, классово обусловленным высокомерием и вопиющим расизмом». [165]

Однако с началом болезни Франклина Элеонора сбросила с себя куколку обычной светской матроны и стала независимой женщиной и общественным деятелем. Она нашла работу, став учительницей в школе Тодхантер в Нью-Йорке. Она выступала с речами и писала статьи для журналов. Она отстаивала права женщин и выступала против расовой сегрегации на Юге. Она возглавляла комитет по женской платформе на национальном съезде демократов в 1924 году. И все это время она неустанно работала, чтобы сохранить политическую карьеру своего мужа.

В 1920-х годах Демократическая партия по-прежнему была сильно расколота между городским северо-восточным влажно-католическим крылом и сельским южно-западным сухо-протестантским крылом. Ни одна из фракций не могла получить большинство голосов избирателей в целом, но каждая обладала достаточной властью, чтобы сорвать устремления другой и тем самым помешать партии одержать победу на президентских выборах. Отказ в номинации Уильяму Гиббсу МакАду в 1924 году продемонстрировал внутрипартийное право вето городского крыла; отказ многих южных демократов от кандидатуры католика из Нью-Йорка Эла Смита в 1928 году подчеркнул право электорального вето сельского крыла. Последовавшие одна за другой электоральные катастрофы демократов в 1920, 1924 и 1928 годах наглядно продемонстрировали слабости демократов и подчеркнули необходимость как-то примирить два их крыла, если они хотят когда-нибудь выиграть президентское кресло.

Рузвельт был мастером примирения. Будучи губернатором, он взял представителей рабочего класса, этнических избирателей Нью-Йорка, возглавляемых саше Таммани Холл, и объединил их в выигрышную комбинацию с консервативными, антигородскими аграрными избирателями северной части штата Нью-Йорк, для которых все, что было связано с машиной Таммани, исторически было анафемой. На протяжении десятилетия 1920-х годов он применял те же методы в национальном масштабе. В годы своего выздоровления от полиомиелита он часто бывал в центре гидротерапии в Уорм-Спрингс, штат Джорджия, используя его как своего рода посольство, из которого он осуществлял дипломатическую миссию по примирению с южным крылом своей партии.