— Леонка, я тама баньку нашу затопила. Ты с дороги-то обмыться небось хочешь. Так беги, пока не остыло-то.

— Ох, Тетушка! Спасибо огромное! Я мигом! — Обрадованно ответила Леона, шустро начав собирать нужные для помывки вещи и, счастливо предвкушая, как легко будет дышаться коже после трех дней пути.

Не прошло и четверти часа, как она уже с блаженством снимала в теплом предбаннике походные сапоги и запыленные, пропотевшие штаны с рубахой. Первым делом она зашла в теплую помывочную, замочила в лохани грязную одежду в со щелоком, собрала волосы под валянную банную треуголку и, набрав в ковш горячей воды, быстренько обмылась, снимая первую грязь и разогревая тело, чтобы не перегореть в горячей баньке. И лишь затем зашла в натопленную парную, где ее тут же приятно обдало целебным жаром. Отряхнувшись от стекающих капель, она села на застеленную простынею среднюю лавку и, с наслаждением вытянув ноги, глубоко вдохнула разгорячённый ароматный воздух, блаженно прикрыв глаза. Терпко пахло деревом и еловым духом. «Эх, сейчас бы попарил кто» — с легким сожалением подумала девушка.

Хорошенько прогревшись и пропотев, Леона вернулась в помывочную, снова облилась теплой водой из бадьи, и взяв мочало[1], докрасна растерлась, снимая дорожную грязь. И все же не удержалась — вернулась еще разок в парную, а после быстро выбежала из нее и с уханьем облилась ледяной водой из бочки. «Как хор-рошо-то!».

Из бани девушка возвращалась чистая, раскрасневшаяся и счастливая. Пока дорожная одежда сохла, Леона оделась в чистую нижнюю рубаху и единственный взятый с собой сарафан, оставив запасные штаны дальше лежать в сумке. Незачем лишний раз ходить по деревне одетой словно мужик и тревожить чужие умы, тем более в знакомом месте, где тебя знают.

Когда на село опустились сумерки, а поток приезжих стал иссякать, семья дворничих собралась за большим столом на хозяйском этаже. Среди них была и Леона.

Во главе стола сидел Изъяслав — отец этого дружного семейства. Это был светловолосый высокий полный мужчина с румяным круглым лицом, голубыми смеющимися глазами и добродушной улыбкой, прячущейся в его густой бороде, с рыжеватым отливом. Подле него, по правую руку, сидел Тихомир — их старший сын — спокойный и рассудительный молодой человек, очень походивший чертами лица на своего отца, но в отличии от родителя, раздобреть он еще не успел, и как и его брат Словцен, был худ и жилист. Ввиду своей молодости, он еще не обзавелся на лице густой растительностью и носил короткую жиденькую бородку. Этой весной молодой человек отпраздновал свой двадцать первый день рождения.Место рядом с ним пустовало.

Оба мужчины, как и Словцен, были высокими и светловолосыми, но не обладали бледными веснушками, украшавшими лицо младшего сына, которые достались ему от матери, вместе с правильными чертами лица и красиво очерченными губами. Словцен умудрился взять от обоих родителей все самое лучшее и был весьма привлекательным голубоглазым юношей, от которого не у одной девицы уже щемило в груди. Но сам он, как ни странно то было, ни к кому еще не сватался, и вообще, будто и не шибко интересовался бабами. Хотя Тихомир в его возрасте уже отправлял сватов к красивой чернобровой девице с густыми смоляными волосами, дочке местного кузнеца, на которой в прошлом году и женился.

Леона расположилась рядом со Словценом, по правую руку от Любомиры.

Мужчины ее встретили как всегда радушно и, осыпав любезностями, стали расспрашивать, как поживает Ружена, все ли у нее справно, как здоровице, да не нужна ли ей какая помощь. Леона отблагодарила щедрых на комплименты мужчин и успокоила их тем, что наставница ее в добром здравии, в помощи, вроде как, не нуждается, и все у нее идет справно да своим чередом. По весне как раз продали вороную кобылку, ту самую, что приходится Флоксу матерью, да на вырученные деньги Ружена подумывает прикупить коровку или порсят.

— Тихомир, а где Беляна? — спросила Леона, когда собравшиеся вдоволь утолили свое любопытство, а обмен любезностями и новостями был окончен.

— А я ее к сродичам еешным сегодня отвел. К тятьке с мамкой. Она разродилась в начале травня[2], так ей зело тяжко пока самой-то, а я и помочь сейчас толком не смогу. Сама видела сколько народу приехало, работы много, — ответил Тихомир, накладывая себе вареную картошку и, хорошенько посыпая ее, рубленным укропом. — Тебе положить?

— Да, давай, — благодарно согласилась Леона, протягивая ему свою тарелку.

— Да и правильно, нечего ей тута делать-то с дитем новорожденным, когда тут такая толпа народу. Ей щас отдыхать надобно, силы набираться, да дите в спокойствии кормить. Мы то ей щас помогать не могем, — посетовал Изъяслав. — Леонка, передай перепелок, будь добра.

— А я ей сразу говорила, шоб к родичам своим пока шла, неча тут с крохой таким делать. Тут у нас хто только не захаживает ведь. А щас вона и вовсе, седьмицу целую будет не протолкнуться. Люд-то разный небось бывает. А она уперлась и все тут, хочу, говорит, с Тихомиром рядом быть, — всплеснула руками Любомира с возмущением качнув головой, и подложила Леоне еще картошечки. Ей всегда казалось, что девочка не доедает, — ешь-ешь давай, вон как исхудала-то.

— Я тоже пока там поживу, — продолжил Тихомир, — и ей спокойнее, что я рядом, и у меня на сердце легко, когда они при мне, — сказал Тихомир, вгрызаясь в птичью тушку.

— О! — радостно воскликнул Словцен, отвлекшись от разделывания перепёлки, — дак я тогда пока в вашу комнату переберусь! Можно?

— Само собой. Я и сам предложить хотел, все одно пустовать будет — кивнув, ответил Тихомир, подкладывая себе хрустящую квашенную капустку.

— Вот и по рукам! — обрадованно заключил Словцен, радостно улыбаясь. Что ни говори, а не шибко ему все же хотелось спать на тюфяке посреди трапезной.