— Да ты не переживай мам, все купленное, — хохотнув, ответила на заданный ранее вопрос Таша. Она на мгновенье отвлеклась от еды, и заглянув в один из мешков, достала оттуда невероятной красоты резной гребень из белого камня. — Держи, матушка, это тебе, — робко улыбаясь, девушка протянула подарок стоящей рядом матери. — А то ведь твое богатство грешно чесать тем махоньким гребешочком.

— Его Павлош вырезал, — возразила женщина, растрогано обнимая дочь и принимая подарок. — Таша, но откуда? — растерянно спросила она, разглядывая каменные узоры, и подняла взгляд на дочь.

— Да постояльцев много было в этот раз, — быстро протараторила Таша, возвращаясь к неразобранному до конца мешку, чтобы отвернуться, чтобы мать не увидела, как лицо предательски заливает краска, — щедрые были, одаривали монетами шибко хорошо, да и Господин Изъяслав не пожадничал, — продолжала тараторить девушка.

Женщина, хоть и не видела раскрасневшегося Ташкиного лица, почувствовала неладное. Она неуверенно оглядела все принесенные покупки, посмотрела на дочь, споро выкладывающую на стол дорогостоящую провизию, и отчетливо поняла, что не могла Ташка столько заработать подавальщицей всего за седьмицу, как бы не были щедры постояльцы.

Разве можно утаить что-то от материнского сердца? Страшная догадка болезненным уколом поразила бедную женщину, и она, прижав одну руку к лицу, а другую к груди, побледнела еще сильнее и медленно осела на лавку.

Таша, все еще улыбаясь, развернулась к матушке, и улыбка тут же слетела с ее лица, а сама она встревожено бросилась к матери.

— Маманя, ты чего это? — Обеспокоено спросила девушка, присаживаясь перед ней на колени.

Пораженная своей страшной мыслью женщина, с ужасом глядела на дочь, и глаза ее наливались слезами.

— Дочка, — прошептала она. — Ташка! Ташенька! — И голос ее сорвался, прерываясь надрывным плачем. — Доченька… Что же ты наделала, дочка! — Рыдала не погодам поседевшая женщина, с горечью прижимая к себе неразумную дочь.

Таша, осознав, что родительница ее догадалась о содеянном, не выдержала своего позора. Она прижалась лбом к материнским коленям, пряча глаза, и по лицу ее молча потекли крупные горькие слезы. Плача о своей боли, о своей потере, о том грузе, что лег на ее хрупкие девичьи плечи две зимы назад, о навсегда теперь оставшейся с ней ноше позора, изъедающей ее изнутри. Стыд, так умело запрятанный на самое дно ее души, ложными убеждениями о том, что так будет правильно, что это нужно, ведь ей необходимо заботиться о братьях и сестрах, теперь вылился на нее лавиной сжигающей душу боли.

Подтвердившаяся горькая догадка больно резанула по сердцу. Дрогнула материнская рука, легла на затылок прижавшейся к ногам дочери, и тяжелые слезы упали на ее мягкие волосы.

Так и сидели две женщины, каждая убитая своим горем, плача о своих потерях и страхах, высвобождая накопившуюся внутри боль. Никогда не позволяла себе Таша плакать при младших детях и матушке, чтобы ни в коем случае не подать виду, как ей тяжело. И никогда дети не видели свою мать со слезами на глазах. Никогда, до этого момента.

Женщина, не переставая, гладила дочь по голове, плечам, спине, везде где только могла дотянуться, словно пытаясь излечить свое дитя от порчи, исправить ее ошибку, вернуть время вспять.

— Ну зачем же, доченька, зачем, мы бы справились, — шептала она, — как же ты в замуж пойдешь, девочка моя, донечка моя неразумная.

Таша, выплакав наконец свою боль и горький стыд, недоверчиво подняла покрасневшие от слез глаза к матери.

— Матушка, что же ты, не стыдишься меня? Не выгонишь с позором? — тихо спросила она, замирая от страха.

Материнские руки дрогнули и еще крепче прижали к себе неразумное дитя.

— Ну откуда же в тебе столько дурости, — все еще плача и прижимаясь к Ташиной макушке, прошептала женщина, — да за что же мне тебя выгонять, горе ты мое, за что стыдиться. Я горжусь тобой, донечка. — На этих словах матушки Таша почувствовала, как у нее вновь задрожали губы, и она, не сдержавшись, снова вжалась лицом в материнские колени, беззвучно всхлипывая.

— Благодаря вам с Павлошем, мы все еще худо-бедно, да живем и не идем обираться по улицам. Кормилица ты наша, главная моя опора и гордость, золотце ты мое, — горько шептала женщина, прижимая к себе дочь и монотонно раскачиваясь из стороны в сторону.

— Но пообещай, — она вдруг резко отстранилась от дочери и повернула к себе ее влажное от слез лицо, — пообещай мне. Поклянись! Что никогда! Никогда больше ты не станешь такого делать! Мы выдюжим, справимся, но ты больше никогда… — Женщина судорожно вздохнула. — Никогда не станешь ты зарабатывать таким способом! — повышая дрожащий голос, потребовала женщина, и получив тихое: «Клянусь, матушка», разрыдалась с новой силой, прижимая к груди непутевую дочь.

Из-за печки выглянула старенькая домовушка, печально качая головой. Ей тоже было болезно за оступившуюся девку. Ведь каждого из ребятишек сама вынянчила, каждого успокаивала, когда работящие родители пропадали в трудах. А Ташенку и того больше всех качала — первая она была, больше всех без пригляду оставалась, пока молодые родители ее на ноги вставали да хозяйство держать одни учились.