Вот оно как.

Мой батя — известный целитель. Со всех ближайших деревень к нему сходятся хвори лечить. Как началась эпоха безумия, и люди силу получили, батя обнаружил, что может прикосновением раны заживлять, да головную боль убирать. Так и стало это его первым делом: чуть не каждый день к нему приходят сами и домашних зверушек проводят, коли они себя плохо чувствуют.

И пса порванного он тоже вылечит — не впервой.

В итоге мельницей занимаюсь только я. Папаня то людей лечит, то путешественников на подворье кормит.

— Обожди маленько, — говорю. — Вернём тебе твоего Жука.

Вместо того, чтобы обрадоваться и успокоиться, Ермиония ревёт ещё сильнее — бабы, что с них взять.

— Ну всё, хорош реветь. Иди лучше домой и умойся, чтобы людей не пугать.

— Н… не пойду. Жука буду ждать.

— Жди, коли надобно.

Захожу в дом и вижу ужасающее: от соседского пса остались только лоскуты. В нём невозможно опознать, каким животным оно было при жизни: остались лишь кости да кровавая шерсть. Я-то думал, он поцапался с волком, пока коров сторожил; лапу прокусили или за шею цапнули, а тут такое. Жук, должно быть, на целую стаю наткнулся — только так можно объяснить его состояние.

Федот над ним стоит: маленький, худенький и очень хмурый.

Батя мой до этого лечил только живых людей и живых животных. В ком ещё сердце билось, да разум теплился. Любые раны мог соединить так, что даже шрама не останется. Но никогда ему не приносили мертвецов. А Жук — настоящий мертвец.

— А, Тимофей, вернулся, — без какого-либо удивления произносит батя.

Он у меня человек рассеянный. Кажется, он и не заметил, что я отсутствовал на один день дольше. Но это не потому, что в нём мало отцовской любви, просто он очень забывчивый и совсем не умеет следить за временем.

На самом деле он добряк и сына очень любит.

Поэтому лес ему и дал силу исцеляющую. Говорят, каждый получил то, что больше всего хотел. Только мне досталось, а что именно — непонятно.

— Привет, — говорю. — Там Ермиония на улице ревёт.

— Знаю.

— Я велел ей не реветь. Сказал, что мы мигом ей пса вернём, но это было ещё до того, как я увидел, что с ним сделали.

Стоим вдвоём с папаней, смотрим на бедную, мёртвую зверушку.

— Думаю, я справлюсь. Вылечу Жука.

— Шутишь? Он же мертвец.

— Но ещё тёплый, даже окоченеть не успел. Я ещё не лечил полностью мёртвых, но чувствую, что могу это сделать.

— Смотри только, на пол не грохнись.

В первые разы, когда отец только начинал лечить других людей, он постоянно терял сознание и падал на пол, чтобы потом несколько часов проваляться без чувств. Лес каждому человеку силы даёт совсем чуть-чуть: искру из пальца выпустить или над землёй взлететь на пару пальцев. Попробуешь больше — очень быстро устанешь и спать уйдёшь. Но если использовать её каждый день по чуть-чуть, то она к тебе привыкает. Сначала папаня мой царапины лечил, затем на лёгкие раны перешёл, а после и вовсе кости сращивает, да зубам новым вырастать велит.

Это как мускул: каждый день его напрягаешь, вот он и растёт.

И папаня мой — очень силён по своей части. Очень редко кому удаётся двадцать лет подряд каждый день силу свою использовать. А ему за это ещё и еду приносят — в благодарность. Особенно благодарны те, кто из города вернулся с болячкой между ног.

— Если почувствуешь, что не справляешься — остановись, — говорю. — Может так случиться, что ты свою жизнь за пса отдашь. Не надо нам этого.

— А, — Федот лишь рукой махнул.

Это его самый частый жест.

Он из тех людей, что мало о чём-то тревожатся.

Кладёт руки на брюхо Жука, закрывает глаза. Наш поп тоже лечить умеет, но там немного другая сила. Отче Игнатий обычно благословит, что нечисть отпугивает. Исцеление у него слабое.

А отец — это да.

Он в Вещем — настоящий кудесник.

Плюёт на Жука и приговаривает:

— Вернись, окаянный. Не отпускали мы тебя с нашего света.

Тело пса начинает трястись, извивается, шерсть ходуном, кровь идёт брызгами. Можно услышать, как кости становятся на место, раны соединяются, срастаются. Папаня плюёт на него второй раз.

— Вернись и служи своей хозяйке. Ермиония очень без тебя тоскует.

Пёс вздрагивает и замирает. Очень медленно поднимается на лапы, всё такой же заляпанный кровью, но физически — полностью здоровый. Отец плюёт на него в третий раз, и глаза Лютого тут же открываются. Некоторое время животное стоит неподвижно, словно глядя сквозь стену дома далеко-далеко за горизонт, после чего приходит в себя.

Начинает вилять хвостом, высовывает язык и пытается облизать батю.

— Ну всё, всё, довольно. Беги к своей хозяйке.