И тут она начала представление. Причём получилось, кажется, не хуже, чем у мамы. С видом деревенской дурочки она принялась задавать миллион вопросов Ярославе и тут же сама на них отвечать, будто бы уточняя всевозможные мелочи. Со стороны казалось, что девушки о чем-то оживлённо беседовали, по факту же Ада умело создала белый шум, чтобы мы смогли быстро переговорить с Ярославой.

В этот момент я подошёл к Медведевой и проговорил:

— Послушай, я знаю твою ситуацию. Дело вот в чём: наши с тобой деды дружили, а я дружен с твоим братом и пытаюсь вытащить его с каторги. Но мне будет необходима твоя помощь.

Ярослава подняла на меня испуганные глаза, но ничего не сказала. Я видел только страх в её взгляде.

— Послушай, — сказал я, — я знаю, что ты напугана, и знаю, чем едва не закончилось покушение. Соответственно, знаю, от чего тебя прикрыл брат. Для того, чтобы его вытащить со Стены, а тебя отсюда, нам нужны будут, в том числе, и твои показания. Тебе придётся об этом рассказать одному человеку. До откровенного и открытого суда дело не дойдёт, но подтвердить показания придётся. В частности, был ли там один конкретный человек, или их было несколько. Может ли кто-либо, кроме тебя, подтвердить эти показания?

Некоторое время мне казалось, что Ярослава так и не откроет рот и ничего не скажет. Но в этот момент она показала свою натуру Медведевой: собралась с мыслями и сказала:

— Хорошо. Если вы вытащите брата, а, может быть, заодно и меня отсюда, я согласна. Кроме меня, подтвердить всё произошедшее и дать свидетельские показания может только один человек. Но в прошлый раз его просто заткнули очень хорошей взяткой, поэтому я не уверена, что он будет говорить.

— И кто же этот человек? — спросил я.

— Николай Голицын, — ответила Ярослава.

Настроение у Николая Голицына было хуже некуда. После происшествия с Адой фон Аден он буквально места себе не находил и даже после того, как она нашлась, чувствовал глубокую несправедливость во всём происходящем с ним. Только, казалось, всё начало налаживаться, как тут же всё провалилось куда-то в тартарары.

И дело даже не в том, что могли возникнуть проблемы с фон Аденами или с Рароговыми. Нет, он видел их лица, когда пришёл вместе с Салтыковыми. Он понимал, что лично к нему претензий нет, но всё равно как будто что-то разбилось в нём, причём окончательно. Как будто он утратил последние крупицы надежды на светлое будущее. Впереди он видел только мрак и ничего кроме.

И тогда на следующий день, когда в городе все уже шептались о том, что в окрестностях Екатеринбурга накрыли целую банду, причём половину из неё вместе с предводителем безжалостно уничтожили, сам Николай надел парадную форму и пешком пошёл в Генштаб на поклон к одному высокопоставленному лицу.

Его форма дала некоторые плюсы. Его не послали сразу, а дежурный на контрольно-пропускном пункте спросил:

— Вы к кому, курсант?

— Меня зовут Николай Голицын, — сказал он. — Я хотел бы записаться на приём к Захару Григорьевичу Чернышёву.

Дежурный смерил Николая взглядом, но всё же кивнул и отошёл от КПП, чтобы передать кому-то просьбу посетителя. Затем вернулся и сказал:

— Ожидайте. В течение нескольких минут будет ответ.

Через три минуты в кабинете у Чернышёва посыльный уже докладывал:

— Здравия желаю, ваше сиятельство. К вам на приём просится студент, точнее, курсант ВАМ ХЕР, некто Николай Голицын. Что прикажете делать?

Чернышёв мгновенно помрачнел и посмотрел на посыльного.

— Пропустить, — резко ответил он.

Когда Голицын зашёл в кабинет, он сразу же увидел, что начальник штаба сидит недовольный и, скорее всего, это из-за визита Николая. Судя по всему, он не хотел бы сейчас видеть ни его, ни кого бы то ни было ещё, кто напомнил бы ему о существовании Александра Сергеевича Ермолова. Но это было неважно.

Голицын понял, что на данный момент терять ему больше нечего. А если и есть что-то, то немного. Есть смысл сыграть ва-банк. Поэтому он посмотрел Чернышёву в глаза, почувствовал тягостную пустоту внутри и проговорил:

— Захар Григорьевич, я пришёл к вам за помощью.

Черныёев скривился ещё больше.

— Вы прекрасно знаете ситуацию, произошедшую с моим дядей. И, наверное, в курсе, что она достаточно сложная. Я прекрасно понимаю, что многого там не сделать. Но, как вы можете помнить, ситуация с Кириллом Валерьевичем тоже была не самой простой. Поэтому прошу вас, посодействуйте в меру.

— В какую ещё меру? — сквозь зубы процедил Захар Григорьевич.

— Ну хотя бы чтобы его не отправили на каторгу, — проговорил Николай, — или на Стену. — Пусть его отправят в ссылку в имение. Мы с матерью проследим, чтобы он не покидал его пределов.