— Егор Иванович едет! — радостными криками встречали меня стрельцы.

Если почти вся Стрелецкая слобода шумела и представляла собой хаос и неразбериху, то усадьба Первого стрелецкого полка молчала. Грозная, опасная для недругов тишина установилась рядом с полком Горюшкина. На подъезде к Первому стрелецкому полку не было праздношатающихся стрельцов или других людей [полк Горюшкина — так могли называть полки по имени командиров и до, и частью во время правления Петра Великого].

Окинув взглядом въезд на территорию стрелецкой усадьбы, я понял, что стрельцы первого полка явно настроены более чем серьёзно. И за моё отсутствие никто их не разубедил уйти, по сути, в осадное положение.

Конечно, нужно было ещё поговорить со стрельцами. Ведь подобные действия могут быть вызваны и абсолютно противоположными моим намерениям причинами. Вдруг полк сагитирован против власти? Нет… тогда бы меня встречали более настороженно. Ведь не забыли же они всего лишь за одну ночь все те слова, что уже прозвучали в полку.

Да и выкрики с забора, на котором сидели двое стрельцов, не о том говорили. Они, наверняка, следили за обстановкой.

Я не спешил слезать с телеги и устремляться к вратам. Телега же проехать смогла бы на территорию усадьбы только в том случае, если будут разобраны немудрёные баррикады, которые делали проход внутрь крайне узким.

Я слушал, о чём говорят немцы. Видимо, они привыкли, что их речь абсолютно непонятна, так что не стыдились произносить вслух и оскорбительные эпитеты, и свои домыслы.

— Это бунт. Стрельцы, как неверные псы, служат только тем, кто их кормит, — рассуждал один из немецких наёмников.

Невольно на моих губах появилась улыбка. От наёмника мне такое слышать? Уж кто точно «неверные псы», так это они. Мало того — могут, нередко забывая о своих обещаниях и договорённостях, выбирать не только того хозяина, который кормит, но ещё и того, который кормит чуть более мясистой косточкой. Вон, во время Смоленской войне часть наемников быстренько переметнулась на сторону поляков.

— И хорошо, что до полудня наш полк отправляют в поход, — сказал ещё один немецкий наёмник. — Не будем участвовать в боях в городе. Зачем они нам?

А вот это была очень важная информация. Я знал, что в реальности почему-то в Москве во время бунта либо оказалось крайне мало полков нового строя, либо их и вовсе отправили из столицы куда-то. По крайней мере, о том, что эти полки сыграли какую-то роль, я не слышал. А ведь это не только иностранные наёмники. Большинство подобных полков были в большей степени набраны уже из русских людей.

Тем временем открылись ворота, и скоро в узком проходе появился силуэт моего отца. Он направился ко мне.

— Слезать! Мы не ехать! — сказал один из моих сопровождающих.

Я смотрел на статного человека, уже с изрядной долей серебряных волос на голове и бороде… Мой отец! Надо нам обняться. Да и хотелось, чего там.

Ну, а пока продемонстрирую немцам, что нужно аккуратными быть в своих словах. Так что я заговорил на немецком языке:

— Если ещё будет такое, что вы дурное слово скажете о стрельцах, то и они узнают о словах ваших поганых.

Ко мне было рванул командир этого десятка наёмников, но остановился. Из-за ворот на нас уже смотрели несколько стрельцов. Устраивать бойню немцам явно не хотелось. Так что они стали разворачиваться, демонстрируя чёткие намерения быть подальше от русских, которые могут по справедливости, а потом и по наглой немецкой морде, «оценить» нелицеприятные слова наёмников.

Неспешно навстречу мне шёл отец. Он остановился перед нагромождением сломанных телег и еще чего-то. Трое стрельцов вышли вперед и раздвинули телеги, пропуская дальше сотника Ивана Даниловича Стрельчина.

Всё-таки к этому человеку у меня просыпаются истинно родственные чувства. И даже больше — не хочу копаться внутри себя, искать причины. Хочу лишь только наслаждаться теми эмоциями, которых я был лишён в конце своей прошлой жизни.

Семён Нарушевич уже собирался сворачиваться и уходить со своими людьми прочь. Ну невозможно же ждать целую ночь того, кто может два дня не приходить в полк. Или вовсе туда не прийти.

Однако шляхтича на службе у Ивана Хованского побуждали всё ещё оставаться на месте и долг, и злость из-за того, как с ним поступили стрельцы, когда, и не выслушав его криков, побили и выгнали из своей усадьбы.