Рисовать детские сказки для дочери самого страшного человека в стране. Судьба имела странное чувство юмора.

Но он был жив. И это главное.

Обратную дорогу Гоги не помнил. Сидел в чёрном автомобиле, смотрел в окно и не видел ничего. Москва плыла мимо как в тумане — дома, люди, трамваи. Обычная жизнь, которая продолжалась, пока его готовились убить.

Руки дрожали. Он сжимал пальцы в кулаки, разжимал, снова сжимал. Никак не мог поверить, что жив. Что дышит, что сердце стучит в груди. Ещё час назад он стоял у края ямы, слышал команду «прицелиться».

Машина остановилась у барачного посёлка. Майор Карпов обернулся, посмотрел на него холодными глазами.

— Выходите. И помните — за вами следят.

Гоги кивнул, вышел из автомобиля. Ноги подкашивались, пришлось опереться на забор. «ЗИС» развернулся и уехал, оставив за собой шлейф выхлопного дыма.

Двор показался чужим. Те же бараки, те же протоптанные дорожки, тот же колодец. Но теперь всё выглядело по-другому — ярче, резче, словно он видел мир в первый раз.

Марья Кузьминишна развешивала бельё. Увидела его, выронила прищепки.

— Гошенька! — крикнула она. — Живой!

Бросилась к нему, обняла, заплакала. Гоги стоял неподвижно, не зная, что сказать. Слова застревали в горле.

— Мы думали… мы боялись… — всхлипывала она. — Нинка с ума сходила, три дня не ела.

— Где она?

— В комнате. Плачет всё время. Иди к ней, иди.

Гоги дошёл до двери, остановился. За тонкой перегородкой слышались тихие всхлипы. Он постучал.

— Нина, это я.

Шаги, скрип половиц. Дверь распахнулась. Нина стояла на пороге — бледная, с покрасневшими глазами, в мятом платье.

— Гоша? — прошептала она. — Ты правда вернулся?

— Правда.

Она бросилась к нему, зарыдала в плечо. Он обнял её, почувствовал тепло живого тела. Ещё утром он думал, что больше никого не обнимет.

— Я думала, тебя убили, — говорила она сквозь слёзы. — Все говорили — взяли и больше не вернут.

— Не убили. Как видишь.

— А что с тобой делали? Где ты был?

— Допрашивали. Обвиняли в разной ерунде.

Он не мог рассказать правду. О том, что стоял у края могилы. О том, что его спасла прихоть дочери палача. Некоторые вещи нужно было держать в себе.

— Пойдём ко мне, — сказал он. — Поговорим.

В своей комнате он сел на кровать, посмотрел вокруг. Всё было на месте — мольберт, краски, резные фигурки на подоконнике. Но что-то изменилось. Может быть, изменился он сам.

— Обыскивали? — спросил он.

— Да. Вчера приходили, всё перерыли. Картины забрали, бумаги, книги. — Нина села рядом. — Гоша, что происходит? За что тебя арестовали?

— За то, что рисовал не так, как надо. Слишком необычно.

— И что теперь будет?

— Не знаю. Дали задание — иллюстрировать детскую книжку. Если справлюсь, может, оставят в покое.

Это была полуправда. «Ценитель» искусства действительно заказал иллюстрации к детской книге. Но Гоги понимал — это не просто работа. Это испытание. Один неверный штрих — и следующий раз никто его не спасёт.

Вечером пришли соседи. Пётр Семёнович, Николай Петрович, Василий Иванович. Сидели на кухне, пили чай, говорили обтекаемыми фразами. Никто не спрашивал прямо, что происходило. В такие времена лучше не знать лишнего.

— Главное, что живой, — сказал Василий Иванович. — А остальное приложится.

— Работай тише, — посоветовал Пётр Семёнович. — Не высовывайся. Время сейчас такое.

— Буду осторожнее, — пообещал Гоги.

Но он знал — осторожность теперь не поможет. За ним будут следить каждую минуту и теперь следить по настоящему, а не как было до этого. Каждый мазок кисти, каждую линию будут проверять на лояльность.

Ночью не спал. Лежал в темноте, смотрел в потолок. В голове крутились события дня — поляна в лесу, яма, солдаты с винтовками. И неожиданное спасение.

Почему он его спас? Неужели только из-за каприза дочери? Или есть какая-то другая причина? В игре больших людей мелкие пешки редко знают истинные мотивы.

Но какова бы ни была причина, он получил шанс. Возможность продолжать жить и творить. Пусть под надзором, пусть в рамках, но творить.

«Двенадцать месяцев» — добрая сказка о чуде и справедливости. Интересно, что главный «ценитель» искуства увидел в ней? Простую детскую историю или намёк на что-то большее?

Завтра начнётся новая жизнь. Художник на службе у системы, которая чуть его не убила. Парадокс, но таково время.