— За мной, — бросил он через плечо, даже не оборачиваясь.

Коридор тянулся, словно кишка, освещённый тусклыми лампочками под железными колпаками. По стенам — двери, двери, двери. Каждая с номером, каждая за собой скрывает чью-то судьбу. Кто-то там сейчас сидит, ждёт, надеется или уже давно отчаялся.

Каблуки конвоира цокали по полу с механической регулярностью. Цок-цок, цок-цок. Как метроном, отсчитывающий последние минуты чьей-то жизни. Гоги шёл следом, держа иллюстрации под мышкой, и думал о том, что этот звук будет преследовать его до конца дней — сколько бы их ни осталось.

Свернули направо. Ещё один коридор — такой же серый, такой же бесконечный. На стенах портреты — Ленин, Сталин, какие-то неизвестные Гоги партийные деятели с каменными лицами. Все смотрели в одну точку, куда-то поверх голов смертных, в светлое будущее, которое почему-то всегда оказывалось за горизонтом.

— Стой, — лейтенант остановился возле массивной двери с табличкой. — Жди здесь.

Возле двери стояла скамейка — узкая, неудобная, явно предназначенная не для комфорта, а для того, чтобы напомнить ожидающему о его положении. Гоги сел, положив иллюстрации на колени.

Лейтенант скрылся за дверью, и художник остался один в коридоре.

Тишина здесь была особенная — не обычное отсутствие звуков, а что-то плотное, давящее. Словно воздух стал гуще и неохотно пропускал любые шорохи. Где-то далеко тикали часы, где-то скрипнула дверь, где-то прошлёпали чьи-то шаги — но всё это доносилось словно из другого мира.

Гоги сидел и ждал. Минуты тянулись, как смола. Он попытался сосчитать плитки на полу, но сбился. Попробовал вспомнить стихи Есенина — и не смог сосредоточиться. Мысли разбегались, как напуганные мыши.

Прошёл час. Или два. Время здесь текло по своим законам — медленно, мучительно, с остановками. Гоги начал понимать, что ожидание — тоже часть наказания. Возможно, самая изощрённая часть.

В коридоре появился новый посетитель — мужчина средних лет в помятом костюме. Его провели мимо, и Гоги поймал его взгляд — полный такого отчаяния, что стало неловко. Человек шёл как на плаху, и знал об этом.

«А я? — подумал художник. — Иду ли я на плаху?»

Странно, но страха не было. Была лишь усталость — глубокая, костная, накопившаяся за все эти месяцы жизни в чужом теле, в чужом времени. Усталость от постоянного напряжения, от необходимости притворяться, от бесконечного балансирования на грани.

Лампочка над головой вдруг моргнула и погасла. Коридор стал ещё более мрачным. Где-то вдалеке хлопнула дверь, и звук покатился по стенам эхом, постепенно затихая.

Гоги посмотрел на свои иллюстрации. Даже здесь, в этом месте, где ломали людские судьбы, его месяцы-воины смотрели гордо и непреклонно. Январь-атаман не склонил головы перед обстоятельствами. Март-самурай держал руку на рукояти сабли. Они были готовы к любому исходу.

«Как и я», — подумал художник.

Дверь кабинета скрипнула, и появился лейтенант.

— Заходи, — сказал он безразличным тоном. — Тебя ждут.

Гоги встал, поправил иллюстрации под мышкой и шагнул к двери. За ней ждала встреча с человеком, одним словом способным решить его судьбу.

Но он больше не боялся. Страх остался где-то в том коридоре, растворился в тишине и сером свете умирающих лампочек.

Дверь открылась беззвучно, и Гоги переступил порог кабинета. Первое, что поразило — размер. Потолки уходили ввысь, словно в соборе, а окна занимали почти всю стену. За массивным столом красного дерева сидел Лаврентий Павлович — небольшого роста, в тёмном костюме, с лицом, которое могло принадлежать провинциальному банковскому служащему, если бы не глаза. Глаза были другими — холодными, оценивающими, привыкшими видеть людей насквозь.

— Проходите, садитесь, — Берия указал на кресло напротив, не поднимая головы от бумаг.

Гоги сел, положив иллюстрации на колени. На столе стоял сервиз — дорогой, грузинской работы, с золотой отделкой. Рядом блюдо с восточными сладостями — чурчхела, пахлава, что-то ещё, чего художник не узнал. Аромат кавказского чая наполнял кабинет, смешиваясь с запахом кожаных переплётов и дорогого табака.

Берия перевернул страницу, что-то пометил карандашом, затем наконец поднял глаза. Взгляд его скользнул по Гоги — быстро, профессионально, словно сканируя.

— Покажите.

Художник встал, подошёл к столу и аккуратно разложил иллюстрации. Двенадцать листов легли веером — каждый месяц смотрел со страницы, как живой воин времени.

Берия откинулся в кресле и начал рассматривать. Лицо его оставалось абсолютно невыразительным — ни одобрения, ни недовольства, ни удивления. Маска совершенного равнодушия. Только глаза двигались, изучая каждую деталь, каждый мазок.

Гоги стоял рядом, держа руки за спиной, и чувствовал, как внутри всё сжимается в тугой узел. Вот Берия задержался на Январе-атамане. Вот прищурился, глядя на падчерицу с корзиной. Вот покачал головой — но что это означало?