— Красота какая, — прошептала она. — Страшная, но красота.

Пётр Семёнович покачал головой:

— Ну и фантазия у тебя, Гоша. Детскую сказку в богатырскую былину превратил.

— А что, по-моему, так даже лучше, — вмешался Василий Иванович, разглядывая рисунок через очки. — Ребёнок посмотрит и подумает: «Вот они какие, месяцы-то. Серьёзные дяди». Не какие-нибудь там деды-морозы.

Гоги собрал иллюстрации в аккуратную стопку и перевязал тесёмкой. В животе что-то неприятно сжалось — завтра эти рисунки увидит дочь самого Берии. А может, и сам Лаврентий Павлович взглянет.

— Георгий, — окликнул его Николай Петрович из-за стола, где играл в домино с Марьей Кузьминишной, — а не жалко тебе такую красоту отдавать?

Художник пожал плечами:

— Искусство на то и существует, чтобы его видели. А не лежало в сундуке.

— Правильно говоришь, — одобрила Марья Кузьминишна, передвигая костяшку. — Талант зарывать — грех.

Гоги встал, подошёл к окну и выглянул на вечернюю Москву. Где-то там, в своём кабинете, сидит человек, одним словом способный решить его судьбу. Понравятся ли ему эти дерзкие, не вполне детские иллюстрации? Или покажутся слишком странными, чуждыми?

— А дальше будь что будет, — тихо сказал он, глядя на огоньки в окнах соседних бараков.

Нина подошла и взяла его под руку:

— Не переживай. У тебя золотые руки. Это любой поймёт.

— Даже Берия? — усмехнулся Гоги.

— Особенно Берия, — серьёзно ответила девушка. — Он ведь не дурак. Должен понимать, что такое настоящее искусство.

Художник обнял её за плечи. В груди теплилась странная лёгкость — он сделал всё, что мог. Вложил в эти рисунки и мастерство Георгия Гогенцоллера, и воспоминания Алексея Воронцова, и собственное понимание красоты. Теперь остаётся только ждать.

— Завтра узнаем, — пробормотал он и крепче прижал к себе Нину.

За окном плыли вечерние тени, а в комнате горела керосиновая лампа, освещая стопку рисунков — двенадцать месяцев, ставших воинами времени в руках художника, который сам был пришельцем из другого времени.

Когда соседи разошлись по своим углам, а Нина уснула на узкой кровати, Гоги достал из сундука пачку «Беломора» и заварил чифир — крепкий, как дёготь. Сел за стол напротив своих иллюстраций и закурил.

Керосиновая лампа бросала на рисунки неровные тени, отчего месяцы-воины казались ещё более живыми. Январь-атаман прищуривался сквозь дым, словно оценивая художника. Март сжимал рукоять сабли. Декабрь хмуро глядел из-под насупленных бровей.

Гоги затянулся и отхлебнул чифиру. Горькая жидкость обожгла горло, но мысли прояснились.

«А не слишком ли?» — подумал он, рассматривая падчерицу с корзиной за спиной. Девочка на рисунке больше походила на юную партизанку, нежели на сказочную героиню. Решительный взгляд, сжатые губы, никакой детской наивности.

Часы на стене отсчитывали время размеренно. Половина первого ночи. Гоги стряхнул пепел в блюдце и закурил новую папиросу.

«Сколько лет дочери Берии?» — размышлял он. — «Семь? Десять? А может, уже подросток?»

Он представил маленькую девочку, открывающую книжку и натыкающуюся на свирепое лицо мачехи-военачальника. Не заплачет ли? Не приснятся ли кошмары?

Отхлебнул ещё чифиру. Крепость напитка начинала действовать — мысли становились острее, яснее.

«А может, так и надо?» — подумал художник, глядя на костёр-алтарь с месяцами-воинами вокруг. — «Советские дети растут в суровое время. Война закончилась всего пять лет назад. Они должны быть сильными».

Вспомнилась ему соседская девчонка — как играла в войну с мальчишками, не боялась ни драк, ни синяков. Быть может, именно таким детям и нужны подобные сказки?

Пепел падал на стол. Гоги машинально стряхивал его и закуривал следующую папиросу. Чифир кончился — заварил новый, ещё крепче.

Два часа ночи. Три. Четыре.

Мысли плыли и переплетались, как дым от папирос. Он думал о Георгии Гогенцоллере, чьими руками рисовал. О том немецком художнике, что прошёл войну и видел смерть. Его рука помнила не только кисть — она помнила винтовку, штык, гранату.

«Может, поэтому и выходят такими мрачными?» — размышлял Гоги. — «Рука фронтовика не умеет рисовать безобидно».

Половина пятого. За окном чуть посерело — приближался рассвет.

Он снова посмотрел на иллюстрации. Да, мрачные. Да, суровые. Но разве жизнь не такова? Разве мир вокруг розовый и пушистый?

«Пусть ребёнок с детства знает, — подумал художник, допивая остатки чифиру, — что красота бывает разной. И что даже в сказке приходится сражаться за счастье».

Последняя папироса сгорела. Гоги растёр её в блюдце и откинулся на стуле. В комнате пахло табачным дымом и крепким чаем.

Где-то вдалеке прокричал петух. Скоро утро. Скоро узнается, понравились ли его воины-месяцы дочери всесильного Берии.