Кабинет был просторным, но мрачным. За столом сидел мужчина лет пятидесяти — лысый, в очках, с папкой документов перед собой. На стенах висели типовые плакаты и портрет Сталина.

— Садитесь, товарищ Гогенцоллер. Иван Петрович Сомов, директор артели. — Он пролистал бумаги. — Рекомендации хорошие, образование есть, фронтовик. Что умеете делать?

— Вывески, плакаты, портреты. Немного монументальной живописи.

— Хорошо. У нас как раз заказ большой — оформление нового клуба. Нужно расписать стены, сделать панно. Тематика — трудовые достижения, светлое будущее. Справитесь?

Гоги представил себе типичную советскую роспись — розовощёкие колхозницы, мускулистые сталевары, красные знамёна. Скучно, шаблонно, без души.

— Наверное, справлюсь.

— Отлично. Зарплата — сто двадцать рублей в месяц, премии по результатам. Соцпакет полный — отпуск, больничные, путёвки. Но есть условия.

— Какие?

— Первое — никакой самодеятельности. Все эскизы утверждаются художественным советом. Второе — участие в общественной жизни коллектива. Собрания, субботники, политзанятия. Третье — никаких посторонних заказов. Всё время — артели.

Гоги слушал и чувствовал, как что-то сжимается в груди. Художественный совет, утверждение эскизов, запрет на частные заказы… Клетка, пусть и золотая.

— А творческая свобода?

Сомов удивлённо поднял брови.

— Какая свобода? Мы работаем на благо народа, выполняем государственный заказ. Свобода — это буржуазный предрассудок.

— Понятно.

— Тогда решайте. Место хорошее, зарплата стабильная. В наше время это дорогого стоит.

Гоги молчал, глядя в окно. Во дворе напротив мальчишки играли в футбол — радостно, беззаботно, не думая о планах и отчётах. А здесь его ждала пожизненная служба системе.

— Можно подумать до завтра?

— Конечно. Но не затягивайте — желающих много.

Гоги вышел на улицу с тяжёлым сердцем. Стабильность против свободы. Сытость против творчества. Вечная дилемма художника.

По дороге домой зашёл в кафе — небольшое, на Тверской, где можно было выпить кофе и подумать. За соседним столиком сидел мужчина с альбомом — рисовал портреты прохожих за гривенник.

— Тяжело торговать? — спросил Гоги.

— А как же. — Художник оторвался от работы. — То милиция гоняет, то заказчиков нет. Но зато никто не указывает, что рисовать.

— А в артель не хотите?

— Хотел. Даже пробовал. Три месяца продержался. — Мужчина покачал головой. — Не моё это. Лучше голодать, но свободно дышать.

Вечером Гоги сидел в своей комнате и смотрел на картины — сказочный город, битву с демоном. Это было его настоящее творчество, то, что шло от души. В артели такое рисовать не дали бы.

Постучали в дверь. Вошёл Пётр Семёнович.

— Ну как, съездил в артель?

— Съездил.

— И что? Берут?

— Берут. Но я отказался.

Пётр Семёнович присел на стул, достал папиросы.

— С ума сошёл? Такое место, а ты отказываешься. Почему?

— Не моё это, Пётр Семёныч. Там не художники работают, а… чиновники с кистями.

— Зато сытые чиновники. А ты как жить будешь?

— Как жил. Заказы беру, вывески рисую. Проживу.

— А если заказов не будет?

— Будут. Люди всегда нуждаются в красоте.

Пётр Семёнович покачал головой.

— Молодой ты ещё, идеалист. Но жизнь научит. Придёшь ещё в их артель, сам просить будешь.

Может быть, и придёт. Но пока Гоги чувствовал себя правым. Художник должен быть свободным, даже если эта свобода стоит денег. Голодный художник лучше сытого раба.

На подоконнике стояли деревянные фигурки — птичка и старик. Простые работы, но сделанные с душой. За них никто не заплатил, но они приносили радость.

А это дороже любой зарплаты. Ведь так?

Во второй половине дня Гоги сидел у окна с альбомом и углём. На улице моросил дождик, люди спешили под зонтами, а он думал о Нине. О том, как она смотрела на него утром, о её улыбке, о запахе простых духов.

Рука сама потянулась к углю. Первый штрих — овал лица. Потом линия подбородка, изгиб шеи. Память подсказывала каждую деталь — как Нина наклоняла голову, когда слушала стихи, как морщила нос, когда смеялась.

Уголь ложился мягко, давая богатую палитру серого. От глубокого чёрного до едва заметного намёка. Гоги работал быстро, пока образ был свежим в памяти.

Глаза — самое важное. В них вся душа человека. Он тщательно прорисовал разрез, добавил блики, лёгкую тень от ресниц. Нина смотрела с бумаги живым взглядом — тёплым, чуть застенчивым, но открытым.