Шрифт:
Правда. Ночью мысли становятся яснее, чувства — острее. День суетлив, полон дел и обязанностей. А ночь принадлежит только тебе.
Дошёл до Красной площади. Мавзолей дремал под охраной, Кремлёвские стены возвышались в темноте. История спала каменным сном, но была ощутимо близко. Здесь проходили цари и революционеры, полководцы и художники. Все искали своё место в потоке времени.
Прошёл через Александровский сад. Деревья шептались на ветру, листья шуршали под ногами. Где-то в кронах перекликались ночные птицы — загадочно, тревожно.
Присел на скамейку под старым дубом. Ствол был толстый, узловатый — сколько он повидал? Наполеоновские войны, революции, две мировые войны… А люди всё рождаются, живут, умирают, а дуб стоит и помнит.
Луна выплыла из-за облака, залила сад серебристым светом. Гоги закрыл глаза, вдыхая ночной воздух. В нём смешивались запахи — прелые листья, речная влага, далёкий дым из труб.
Открыл глаза — и замер. Небо было усыпано звёздами так густо, как он не видел ни разу. Млечный путь тянулся бледной дорогой от горизонта до горизонта. Созвездия сияли с почти неземной яркостью.
«Вот она, настоящая красота, — подумал художник. — Которую не нарисуешь, не вырежешь, не опишешь. Можно только почувствовать».
Он сидел и смотрел вверх, пока шея не затекла. Время останавливалось, растворялось в созерцании бесконечности. Где-то среди этих звёзд летят планеты, на которых, может быть, тоже есть жизнь. Разумные существа, которые, как он, сидят ночами и смотрят на звёзды.
Одиночество перестало тяготить. Наоборот — стало даром. Возможностью слиться с ночью, с космосом, с вечностью. Почувствовать себя частью чего-то бесконечно большего.
Поднялся только когда забрезжил рассвет. Первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев, звёзды начали блекнуть. Волшебство ночи отступало, уступая место дню.
Дорога домой заняла полчаса. Улицы просыпались — появились первые прохожие, зашуршали метлы дворников, заработали трамваи. Жизнь возвращалась в город.
В бараке было тихо — соседи ещё спали. Гоги прошёл в свою комнату, разделся, лёг в кровать. Тело устало, но душа была полна. Ночь дала ему то, что нужно было — не встречу с девушкой, а встречу с самим собой.
Перед сном ещё раз вспомнил звёздное небо над Александровским садом. Завтра нарисует его — не для заказа, а для себя. Чтобы сохранить ту красоту, которая открылась ему в одиночестве.
И заснул под утреннее пение птиц, счастливый от того, что прожил ещё одну ночь в этом удивительном мире.
Глава 20
Воронок приехал точно в назначенное время. Гоги уже ждал с папкой иллюстраций и деревянной жар-птицей в кармане. Сел в знакомый салон без лишних слов — привычка делала эти поездки почти рутинными.
По дороге размышлял о предстоящем разговоре. Берия не просто заказчик детских книг — это человек, который видит глубже поверхности. Их прошлые беседы касались философии власти, природы искусства, человеческой натуры. Сегодня, наверное, тоже будет нечто большее, чем просто оценка иллюстраций.
В кабинете всё было по-прежнему: аромат кавказского чая, кожаные переплёты книг, массивный стол красного дерева. Берия сидел у окна, читал какую-то сводку. Поднял глаза, когда вошёл художник.
— Садитесь, товарищ Гогенцоллер. Покажите, что принесли.
Гоги разложил иллюстрации к «Коньку-Горбунку» на столе. Лаврентий Павлович налил чай в две чашки, но к рисункам не подошёл. Просто сидел, отхлебывая напиток, и смотрел на художника изучающим взглядом.
— Скажите, — неожиданно произнёс он, — верите ли вы в людей?
Вопрос застал Гоги врасплох. Он ожидал оценки работы, а получил философскую дилемму.
— В каком смысле, Лаврентий Павлович?
— В самом прямом. Считаете ли вы человечество в целом достойным того, чтобы ради него стараться? Или люди — просто стадо, которое нужно направлять кнутом?
Гоги отхлебнул чаю, обдумывая ответ. В голосе Берии слышалась усталость — не физическая, а душевная. Усталость человека, который слишком много знает о природе власти.
— Люди разные, — сказал он осторожно. — Есть те, кто достоин лучшего. Есть те, кто разочаровывает.
— Дипломатично, — усмехнулся Берия. — Но я спрашиваю о вашем личном мнении. Не как художника, а как человека.
Гоги поставил чашку на блюдце. Разговор явно шёл не о детских сказках.
— Честно? Чем больше живу, тем меньше верю в людей как в массу. Толпа глупа, трусливы, жестока. Но отдельные личности… Они способны на удивительные вещи.