Шрифт:
…ничего, посижу.
— Как на краю земли
Солнышко блестит,
Здравия дает Елюшке,
Елюшке дает, дочери своей.
Разноцветные искры, которых стало много, очень много, вспыхивали под веками, гасли, сливались в линии и пятна, а потом вдруг я увидела в них смысл. Суть. Поняла, что это вот эти бледные бело-голубое светящиеся нити, слабые и трепещущие — и есть Елюшка. Зеленые, ярко-колкие, как иголочки брызги — это капли моей силы, и, вливаясь в Елю, они растворяются, делают ток ее собственных жизненных сил ярче и сильнее, но мало их, так мало!
Открыв глаза от неожиданности я испытала всплеск паники, но тут же успокоилась, потому что картинка не исчезла. И, не переставая шептать слова заговора, я снова опустила веки. С закрытыми глазами видеть было легче.
— Как на краю земли
Ветер вихри вьет,
Здравия дает Елюшке,
Елюшке дает, дочери своей.
Моя сила, устав бороться, поддалась наконец, потекла в ребенка сперва бодрой капелью, а потом тонким ручейком, и теперь я напрягалась уже для того, чтобы ее придержать, понимая подспудно, интуитивно, что нельзя дать ей залить, затопить пациентку.
Но пока яркое, зеленое сразу же растворялось, коснувшись бледно-голубого, добавляя ему яркости и насыщенности, но не меняя окраски.
— Как на краю земли
Камень-бел стоит,
Камень-Алатырь,
Елюшку хранит…
Закончив заговор, я тут же стала читать его снова — не отрывая руки, не прерывая речитатив. Не думая, повторяла четверостишия одно за другим, просто зная — все правильно. Так нужно.
Момент когда стало “хватит”, я ощутила без всяких усилий. Просто словно очнулась от транса, толчком ощутив: всё, стоп — и убрала ладонь.
Открыла глаза.
Посмотрела на девочку: она порозовела, лоб, пусть и влажный, теперь был правильно-теплым, а пульс замедлился и больше не частил так поверхностно.
Девочка так и не открывает глаз, но теперь было это не забытье, а сон.
Пусть спит. Ей будут нужны силы…
Я встала, распрямляя уставшую спину — и почувствовала, как от нее отлипла мокрая рубаха. Расправила плечи, шею — они затекли от долгого напряжения.
Взглянула на жену Печника, которая так и простояла рядом всё это время, не смея сесть.
— Кто следующим заболел? Показывай. Как зовут?
— Ладий…
Осмотр. Все те же симптомы: та же бледность, слабость и апатия. Расширенные зрачки и скачущий пульс.
Я скрупулезно проверяю всё. Потому что в отличие от женщины, смотрящей на меня, как на сошедшее на землю божество, я понимаю: симптомы мне еще понадобятся. Потому что я не вылечила ее дочь. Я только дала ей передышку.
— А вот испей водицы ключевой, матушка! — хлопотала хозяйка. — А может, молочка? Так я мигом!
Молочка мне не хотелось, хотелось сидеть, откинувшись на деревянную стену избы, чувствовать, как влажная рубаха холодит спину и приходить в себя.
Устала я не столько от расхода сил — расхода я и не почувствовала, если уж начистоту, — сколько от напряжения. От непривычной сенсорной нагрузки болела голова — болела мерзко, непривычно: тяжелым онемением в затылке, словно там лежит каменный шар, давила ломотой в висках.
А больше всего давило понимание, что ничего-то я не сделала, ничем-то не помогла.
Вот тебе и сила, какой здесь никто не видывал. Вот тебе и просвещенный, образованный человек двадцать первого века.
Всё — тьфу, пустышка.
Выхлебав спасительно холодную воду прямо из ковша, я остановила суетящуюся вокруг меня женщину:
— Хватит. Не нужно мне молока. Там, во дворе, пес мой остался — позови-ка его.
И хоть в этом мире собакам таких вольностей дозволять не принято, у хозяйки и тени сомнения не мелькнуло: раз Премудрая велит — значит, так и правильно!
И от этого было еще стыднее.
Илья явился быстро, стоило только хозяйке дверь открыть — видно, караулил у крыльца и слышал весь разговор.
Качнул хвостом туда-сюда, взглянул вопросительно: молодец, мол, Премудрая, чего звала?
— Обнюхай детей.
Песочно-серый нос послушно разворошил одеяла, со всем тщанием выполняя приказ.
— Чуешь болезнь? А коли чуешь — пробегись-ка вокруг, принюхайся, не тянет ли еще где таким духом?
“А ты?” — без слов спросили меня собачьи глаза с человеческим разумом в них.