“Можно, я его с крыльца спихну?” — вопросила я невесть у кого.

А Змей, скосив на меня взгляд с хитрецой, показательно отодвинулся, и вдруг спросил абсолютно серьезно, без всякой смешинки и насмешки:

— Что делать-то дальше будешь? Тебе-то, Премудрая, супротивницу твою искать надо — а то ведь так и будет пакостить, баба зловредная!

— Будет, конечно — кто ж спорит. А вот что дальше делать — вопрос, конечно, хороший, дядька Горыныч. Только с чего бы мне на него тебе отвечать?

— Ох, сразу видно, Премудрая, что новый ты человек в наших краях… Кабы местная была, так давно бы уж знала, что супружницу Кащееву, жену его, богами данную, я с самого начала на дух не переносил. Да и она мне, по правде сказать, тем же и отвечала… Так что, Еленушка, коли хочешь, — он хитро улыбнулся, — Помогу тебе Василису превозмочь! И даже цену за то возьму не великую!

И таким масляным взглядом он меня окатил, что с большим усилием удалось мне удержаться и не залепить гаду чешуйчатому пощечину.

— Любопытно мне, дядька Горыныч — ты и правда взял бы телом белым за то, чтобы в ведьминскую склоку влезть? Или только внимание мое отводишь, а сам пожелал бы в уплату отхватить кус от Премудрого урочища?

И вот кто бы мог ждать от такого плюгавого толстячка молодецкого ржания? А поди ж ты — крыльцо трясется!

— Впрочем, не важно, — я со вздохом поднялась. — Всё едино, не подходит мне твое щедрое предложение, дядька Горыныч. Мне самой со злодейкой совладать надо. А то так и будет моих людей всякий встречный-поперечный обижать…

Поклонилась ему, как Илья учил, шагнула к со двора, уже прикидывая, как встану на крыло, поднимусь повыше и попробую птичьим глазом углядеть Булата…

Прилетевшее в спину “Молодец, девка” было неожиданным.

Голос Горыныча изменился — стал глубже, ниже, сильнее. Богаче!

Я оглянулась в растерянности. Толстячка будто подменили: куда девался его нелеповатый вид? Изменилась осанка, и плечи развернулись шире, но это всё ерунда. Главное — изменился взгляд. Змей Горыныч больше не придуривался, и в этом взгляде теперь было вдоволь всего: и силы, и любопытства, и равнодушия. Одновременно.

Взгляд не человека — каким бы могущественным колдуном он ни был.

Взгляд чудовища, которое ни хорошее, ни плохое — но хаос. Стихия.

Завороженная этой мощью, я замерла, не в силах отвести восхищенного взгляда. И чудовище вдруг усмехнулось.

И спросило:

— Прокатить тебя, что ли?

Вокруг него задрожал, пошел рябью воздух. А затем вздрогнуло, кажется, само пространство — и выпустило из себя Змея. Мшисто-зеленого, огромного, бронированного чешуей. Трехглавого и веющего жутью.

Хотя, когда у существа три головы — это в любом случае жуть. Особенно, если каждая из этих голов размером с грудную клетку взрослого мужчины модели “богатырь Илья”.

“Прокатить”?

Да за кого он меня принимает?

Да чтобы я, современный человек, дитя насквозь рационального мира, отказалась от ожившей сказки?! Да ни за что!

Воздушный поток обжигал щеки. Небо звенело синью и золотом солнечного света над головой, и огромные кожистые крылья Змея загребали это небо жадно, голодно, и тут же бросали на землю — чтобы сразу же хапнуть еще, и еще, и еще.

И я не на секунду не забывала, что Змей — не Булат. С его спины, конечно, тоже без его желания не упадешь, но… Горыныч действительно не Булат, и кто поручится, что у него не возникнет такого желания?

…а под крыльями Змея ковром всех оттенков зелени стелился Лес.

Гудел ветер.

Душа пела.

Когда Горыныч решил, что хорошенького понемножку, и пошел на снижение, я чуть было не взвыла: мало! Мы же только взлетели!

Но опомнилась и сдержалась. Нечего наглеть. Да и вообще: чует мое сердце, в общении с Горынычем здоровая умеренность — лучшая политика.

Земля вздрогнула, когда Змей тяжко толкнулся в нее лапами, и я проделала в обратном порядке весь путь, которым взобралась на змеиную шею (среднюю из трех): по лопатке на плечо, немного ссунулась по лапе и спрыгнула на траву, покачнувшись

Голова шла кругом, подкашивались ноги, земля не держала — благо, хоть ссадил меня Горыныч на полянке, где у защитного барьера дожидался меня Булат, нашлось, за что ухватиться.

Конь поглядывал на Змея недовольно, чтобы не сказать — ревниво.

Когда Горыныч заговорил, голос его троился и резонировал где-то в районе третьего уха, хотя пасти, вроде бы, не открывались: