Хотя, казалось бы, что мне за дело до Ивана? Какая мне разница, сохранит он остатки своих иллюзий относительно Василисы или нет?

Но дело было. Мне упрямо не хотелось чтобы хороший, в сущности, парень — и сох по этой подлой курице.

Вот придя к этому глубокомысленному выводу, я и потянулась к ближайшему лежащему ратнику. Не слишком уверенно — всё же лечить людей мне было страшно, это тебе не баню ломать и не сундуками швыряться, но с робкой надеждой, что хуже не сделаю.

Вот на кой черт меня в свое время на менеджмент потянуло? Шла бы на медицинский — сейчас бы горя не знала!

Ну, то есть, я бы знала, конечно. Но мои нынешние пациенты знали бы его гораздо меньше.

Момент, когда Настасья закончила лечить Илью, я определила четко. Оказалось, что во мне словно был настроен на него радар, и чем бы я ни занималась: лечила ли я его побратимов, разглядывала ли место сражения, пытаясь углядеть магические следы — происходящее с Ильей отслеживалось безошибочно.

— Как он?..

Искусница хмурилась глядя на сына, и у меня по спине тянуло стылым сквозняком дурного предчувствия. Шевельнула пальцами, отводя от нас чужие взгляды, чужое навязчивое внимание.

Выдохнула наконец:

— Скверно.

И вдруг спросила, словно в упор выстрелила:

— Почему его от себя погнала?

— Я не гнала!

— Не гнала? А отчего ж узы промеж вами разорвала?

И я растерялась от странного поворота:

— Так ведь он… свободы хотел?

Взяла себя в руки: точно хотел, ну что за нелепое сомнение? Кому понравится на цепи сидеть?

— Поперек души ему навязанная служба, и псом цепным быть — радости мало. Да и поссорились мы крепко, из-за Алеши-то.

Искусница взглянула на меня — словно спицей насквозь проткнула. Но я упрямо подняла голову и прямо встретила ее взгляд:

— Извиняться за то, что заколдовала его — не буду! Заслужил!

Мы некоторое время бодались взглядами, и Искусница не отвела глаз, головы не склонила, но я поняла: она признала, что я в своем праве.

— А договор… Раньше он мне не по силам был, а нынче посильнее стала — вот и нашла лазейку, как обойти его и свободу Илье дать. Только от себя я его не гнала!

— Не гнала? Ох, и странный же у тебя мир, Елена, если ты простого не понимаешь. Как бы он при тебе остаться мог? Кем? Он богатырь, смысленый муж, воеводы княжеского побратим и первый помощник. Ему службу ратную нести, а не при бабьей юбке сидеть! Как был над ним долг, коий ты за Мирославой унаследовала, так и ясно все было, говорить не о чем и урону что чести воинской, что гордости мужеской нет: должен — служи! А коль отказалась ты от долга — значит, не надобен тебе Илья стал. Это ли не “со двора погнала”?

Эм… Ну… Но… Нет, с этой точки зрения я на уход Ильи не смотрела, да. Но… Но я все равно не оставила бы его при себе на привязи, зная, что могу отпустить. Нечестно это, не правильно! Алешу, может, и глазом не моргнув припахала бы — и ничего б ему не стало бы, коту драному. А Илья… он не такой. С ним так нельзя. Только объяснила бы, что не гоню, а отпускаю.

Чтобы не уходил с обидою.

Чтобы не полез к Василисе!

— Боги с ним, с договором, тетка Настасья. Ты скажи мне толком — как он? Отчего в себя не приходит?

— Плохо он, Еленушка. Понимаешь, Василиса-то, про узы между вами то ли знала, то ли разглядеть успела. Вот и решила она, что ты Илью вместо себя выставила, на нее натравила. И когда ударила по нему, ударила не просто-так: била-то она в Илью, а метила — в тебя. Кабы был промеж вами долг по-прежнему, прошло бы колдовство Илюшу насквозь, да по узам вашим к тебе и притекло бы… Да только нет их больше, тех уз. Вот вся могута Василисина по хозяйке-то и хлестнула. Она и сбежала — решила, верно, что ты и издали ответить ей сумела. И ей-то поделом — да Илья мой перед ней оказался, словно плотина там, где должно бы речное русло найтись. Вот плотину-то потоком и… разрушило.

“Разрушило”? Стоп-стоп-стоп! Лена, без паники! Вот, передо мной — мать Ильи, и она спокойна! Ну, относительно спокойна — но всё же!

Но когда задавала Настасье вопрос, голос все равно предательски сел от страха:

— В каком смысле — “разрушило”?.. Насовсем?..

Настасья молчала, и волна паники поднялась, сжала сердце, перекрыла дыхание…

— Не знаю, Премудрая. Пока — не знаю. Рушить всегда куда как легче, чем возводить, а увечить — проще, чем лечить.

Я не покачнулась, нет. Стояла твердо, как влитая.