Они все вместе спели «Ой, то не вечер». Душевно получилось, и казачки внесли свою лепту в красоту песни.

— Ваш-бродь! — обратился к Плещееву Никита, — Мабуть вы еще песен знаете? Я слышал, Некрасгутарил, что, дескать, сами песни сочиняете?

— Ну все, ваш-бродь, теперь этот песенник от вас не отстанет! — засмеялся Ефим, — Никитка страсть, как петь любит. За то и девками любим!

Тут казак подмигнул своей сеструхе, которая, вспыхнув алым маком, сорвалась со скамьи и, возмущенно зыркнув на брата, унеслась в дом.

— Токма ты, Никита, заруби на носу! Ежели по серьезному, тогда — как дед скажет! А ежели за-ради баловства, то…

Ефим поднес немалый кулак к носу младшего товарища.

— Да что же… Ефим! Сколько раз же говорено! Всурьез у меня к Анке! — смутился казак.

Влезла с репликой доселе молчавшая молодка-вдова:

— Да уж… У тебя, Никитка, что-то уж больно часто всурьез! Да все к разным девкам!

— Ваш-бродь! — потряс его за плечо Ефим, — Ваш-бродь! Вы как… испить не желаете? А то… Глаша-то — рассолу вам нацедила. Говорит, отнеси к Юрию Александровичу, болеет, дескать, ваш-бродь…

Корнет потянулся на топчане, открыл глаза и рывком сел:

— Да не то, чтобы болею, но голова немного чумная.

Рассол был прохладным, кисло-соленым, ароматным. По цвету — розовато-белесым.

— Капустный, что ли? — выпив, с удовольствием крякнул Плещеев.

— А то! Само дело это — с похмелья-то! — разулыбался казак, — вы как? Может слить вам? Вон, возле колодца можно.

— Слушай! А в матрасе что — солома? — заинтересовался Юрий.

— Не… Осока! Солома-то — что? Месяц, и она — в труху. А тут бабы у нас осоку по берегу Подкумка нарезают, потом сушат ее в тени да вот — матрасы набивают. И на год цельный хватает. Еще из «маралок» пух теребят, тож сушат. Тот уже — в подушки идет. А пера да пуха птичьего — не напасешься, дорого такие перины-подушки выходят.

Пофыркивая, Юрий с удовольствием обмылся по пояс студеной водой колодца. Чувствовал, как уходит хмарь из головы, наливается бодростью тело.

— А ты что же? — приняв из рук казака расшитое полотенце, — Или встал уже давно?

Ефим хохотнул, вскинув голову:

— Так я уж давно на ногах! И на базу управился, и скотину напоил. Коней почистил, накормил. Вы не беспокойтесь, и вашим тоже овса задал!

Мимо колодца, стоящего на задней половине двора, из огорода прошли Анка с Глашей, посмеиваясь и косясь на раздетого до пояса корнета.

— Ну-к цыц! Брысь отселя! Ишь чего — на чужого мужчину пялиться. Я вот деду скажу, онвам вожжами-то отмерит! — не всерьез заругался на них Ефим.

— Ефим! А вот что спросить хотел… Вы ж вроде казаки, а балачкой не гутарите? Как так? — прищурившись на солнце, улыбался Юрий.

— Так балачка-то, ваш-бродь, то — все больше кубанцы. Здесь на Тереке — кого только нет. И кубанцы, и донцов сюда переводили охочих. У тех — свой говор. А мы-то… Подшиваловы, да еще дворов двадцать, однако… Да не… больше выходит! Дворов как бы не полста! Мы же вроде тоже с Дона, с верховских станиц. Только и на Дону мы были тоже — пришлые. Этак лет сто назад, как старики говорят, из городовых казаков Поволжья охотников набирали на Дон. Вот мы чуть не целой станицей и переселились. Сначала на Дон, а потом уж — лет тридцать назад — сюда. На Дону-то… народ тоже — своеобычный, не простой. Мы там, волжане, были как катях на боку телка. Как, значит, подсохли, так и отвалились!

Ефим снова засмеялся.

— А здесь, стал-быть, теперь наш дом…

— Ты вот… говорил, отец твой погиб, да? Давно ли?

— Так уж лет пятнадцать назад. Под Грозную как-то наших отправляли, там батька и сгинул, — чуть нахмурился казак, — Меня уж, брата да сеструху — дед воспитывал.

— А брат…

— Брательник два года назад… От раны преставился. Да у нас здесь, почитай, в каждом дворе вдова. А то и пара! А что? Жизнь наша такая… казачья. Чтож, ваш-бродь, пойдем, покурим, что ли? Пока бабы на стол собирают…

Плещееву было интересно, и на лавках под деревьями, покуривая, он продолжил расспросы:

— А лет тебе сколько, Ефим?

— Двадцать пять годков на Мясоеды справили.

«Х-м-м… я думал он старше. На вид ему лет двадцать семь-тридцать! Жизнь у них тут, похоже, «веселая», не заскучаешь!».

— А брательник твой… Намного тебя старше был?

— Не! На пару лет только… Митька-то — хороший казак был! Рубака! Только… не сберегся.

«То есть и Глаше той — лет двадцать пять, даже меньше? И тоже выглядит старше. Но симпатичная бабенка. Не красавица, но статная, крепенькая такая! И глазками туда-сюда зыркает. Что-то ты опять, ваш-бродь, на баб перешел. М-да… сию проблему надо решать. И побыстрее!».

— А вот… женщина пожилая — это кто будет?

— То мамка моя. Спина у нее болит, все мается. Нечасто во двор выходит…

За столом Плещеев от рюмки отказался, а вот кружку домашнего пива выпил. Было оно, то пиво, вкусное, ароматное, а крепостью — может, чуть больше кваса.

— А что же дед твой не выходит на завтрак? — спросил корнет Ефима.

Казак засмеялся:

— Так ониж с Некрасом уже завтракали. Давно уж… куда больше часа назад. Выпили по паре-тройке рюмок, и опять отдыхать пошли.