— Что… что происходит? — пробормотал один из них. — Где мы? Почему мы здесь?

Повернувшись к толпе, я объявил:

— Вот ваш ответ, люди Угрюма! Лидер Бездушных пытался разрушить нас изнутри. Он нашёл слабого, алчного человека и вживил ему в голову идею раздора. Ваш «пророк» — не мудрец и не благодетель, а всего лишь недалёкий глупец. Жертва собственной жадности, которой воспользовался враг.

Варфоломей упал на колени, всё ещё держась за голову:

— Что… что со мной было? Я помню свои мысли, но они словно… не мои?

Я посмотрел на него сверху вниз:

— Ты позволил гордыне и жажде власти открыть твой разум для врага. Но я не стану тебя казнить. Отправишься к отцу Макарию — он научит тебя истинному служению Богу и людям.

Священник шагнул вперёд, его массивная фигура нависла над проповедником:

— Будешь вставать с первыми петухами на утреннюю молитву, — басом произнёс Макарий. — Научу тебя смирению и покаянию. А пока будешь каяться — руки должны трудиться.

— А трудиться будешь в лазарете, — продолжил я. — Станешь помогать доктору Альбинони, как это делают сёстры милосердия в некоторых княжествах. Будешь ухаживать за ранеными, выносить судна, перевязывать гнойные раны, кормить тех, кто не может держать ложку. Увидишь настоящие страдания и научишься настоящему состраданию.

Иннокентий поднял на меня полные слёз глаза:

— Я… я не умею…

— Научишься, — отрезал я.

— И не вздумай отлынивать, — добавил отец Макарий, сжимая кулаки размером с небольшие окорока. — Я лично прослежу. Попробуешь сбежать от работы или снова начнёшь смущать умы людей — отправишься на стену с дубиной в руках. А там Бездушные быстро проверят крепость твоей веры. Понял меня, сын неразумный?

— П-понял, отче, — пролепетал Дурносвистов.

— То-то же, — удовлетворённо кивнул священник. — Каждое утро — молитва со мной, каждый день — честный труд в лазарете, каждый вечер — покаянные размышления о том, как дошёл до жизни такой. И никаких проповедей, пока я лично не решу, что ты готов.

Макарий ухватил Варфоломея за шиворот и потащил в сторону часовни.

Обведя взглядом собравшихся, я добавил:

— А тем, кто искренне верит и хочет помочь — милости прошу к отцу Макарию на настоящую службу. Молитесь за нас, поддерживайте раненых, помогайте в лазарете. Бог помогает тем, кто сам действует. И помните — враг коварен. Он бьёт не только когтями и клыками, но и пытается отравить наши души сомнениями и раздором. Будьте бдительны.

Толпа начала расходиться, пытаясь осмыслить произошедшее.

Кощей сделал ход. Тонкий, умный, опасный. Не прямая атака, а попытка разрушить нас изнутри. И он почти преуспел.

Я догнал их двоих уже у входа в часовню:

— Отец Макарий, дайте нам минуту.

Священник вопросительно посмотрел на меня, но отпустил ворот Варфоломея и скрылся внутри. Проповедник стоял передо мной совершенно раздавленный — плечи опущены, взгляд потухший, всё тело словно обмякло.

Я неодобрительно глянул на него и снова призвал Императорскую волю, но на этот раз мягче, целенаправленнее:

— Слушай волю мою, Иннокентий, — использовал я его настоящее имя, заставив вздрогнуть. — Каждый раз, увидев страдания других, ты вспомнишь, как сам их умножал, и сделаешь всё возможное, чтобы эти страдания облегчить. Но если попытаешься вновь злоупотребить верой — ты будешь чувствовать тошноту от собственных слов, когда станешь оправдывать жестокость. Твой голос будет срываться, когда попытаешься сеять раздор между людьми. И когда захочешь собрать толпу против кого-то — вспомнишь, как сам стоял перед такой толпой, и душа твоя задрожит от стыда.

Императорская воля вплелась в его сознание тонкими серебристыми нитями. Иннокентий дёрнулся, его глаза расширились:

— Что… что вы со мной сделали? — прохрипел он, хватаясь за голову. — Я чувствую… что-то внутри…

— Дал тебе то, чего не хватало — совесть, — ответил я. — Настоящую, а не показную. Теперь иди с отцом Макарием.

Дурносвистов попытался что-то сказать, но слова застряли в горле. Он смотрел на меня со смесью страха и непонимания, словно не мог осознать, что именно произошло, но всё же шагнул внутрь помещения, пропитанного запахом благовоний.

Мои приказы не превратили Иннокентия в безвольную марионетку — он сохранил свободу выбора, способность думать и действовать самостоятельно. Я лишь создал внутренние ограничители, которые не позволят ему повторить прежние ошибки.

Масштаб его проступка оправдывал такие меры. Этот человек едва не развалил оборону острога изнутри в самый критический момент, и по законам военного времени я имел полное право казнить его. Сколько людей могло погибнуть, если бы его последователи действительно попытались изгнать магов? Сколько жизней оборвалось бы, появись брешь в нашей обороне?