Он знал, что говорить у обочины той деревенской дороги.

Потянув край его рубашки вверх, но не трудясь снять её, я влажно провела губами по животу и ребрам. В рамках маленькой мести за тот разговор укусила под ними.

Кайл тут же перехватил меня за волосы, сжал не больно, но крепко, вынуждая поднять лицо.

– Кто разрешал?

Это было давнее и нерушимое правило: ему можно, мне нельзя.

В отличие от меня, он больше любил оставлять отметины и видеть их, чем носить на себе.

Исключение составляли только те часы, в которые я терялась настолько, что не вспомнила бы даже собственного имени.

Небольшое поощрение за готовность довериться настолько безоглядно.

Сейчас же я улыбнулась ему пьяно и нагло и двинулась ниже, а он не стал удерживать, потому что держать концентрацию нам обоим не хотелось.

А вот сосредоточится друг на друге и этом ленивом, но таком ослепительном предутреннем удовольствии – более чем.

Я медленно провела от основания вверх языком, оставляя широкий влажный след, и только потом быстро собрала волосы, скрутила их в узел.

Будто в насмешку Кайл тут же распустил его, но перекинул их на бок.

Так, чтобы ему было приятно смотреть, а мне – удобно двигаться.

Обхватив губами, я пропустила его глубже, постаралась дышать так, чтобы можно было свободно двигаться как можно дольше, не прерываясь для того, чтобы глотнуть воздуха.

Так медленно, как только могла, хотя и знала, что ему хочется быстрее.

Без смысла, без попытки передать прикосновением то, что я не могла и не желала выразить словами – сейчас было просто действие, приятное нам обоим.

Правильное продолжение хорошо начавшейся ночи.

Простынь по-прежнему пахла Фьельденом, и этот аромат так удачно смешивался с запахом Кайла.

Шёл ему необычайно.

Я втянула его носом, крепко сжала напряжённое бедро.

Он уже был близок к пределу, и, как ни жаль, пора была заканчивать.

Не успев толком начать.

А впрочем, на то, чтобы растянуть процесс у нас еще будет время. В конце концов, мы уезжаем не завтра.

Всё-таки сделав глубокий вдох, я быстро поцеловала Кайла в низ живота, а после опустилась на него снова.

Ощущение горячей и твердой плоти на языке отзывалось в груди теплой щекоткой.

Я начала двигаться ритмично и часто, в том темпе, который нравился ему больше всего когда-то.

Кайл снова стиснул в кулаке мои волосы, на этот раз откровенно поощряя, и я постаралась опуститься ниже, чтобы это стало ярким финальным аккордом.

Его терпение кончилось ровно в тот момент, когда кто-то заколотил кулаком в нашу дверь.

Одинаково загнанно дыша, мы переглянулись, проверяя, не померещилось ли нам это в угаре.

Стук повторился, но стал еще более настойчивым.

Солнце еще даже не показалось над горизонтом, но складывалось впечатление, что еще немного, и в дверь начнут колотить ногами.

Выругавшись сквозь зубы, но всё же вполне отчётливо, Кайл поднялся. Хотя и восхитительно нетвёрдо.

Спешно застегнувшись, он направился в коридор, а я помедлила еще секунду, а потом схватила халат и бросилась следом.

Кто бы там ни был, не стоило выходить к гостям с таким лицом и характерно припухшими губами. Однако что-то мне подсказывало, что через минуту нам окажется не до светских приличий.

Открыв дверь, Кайл отступил на шаг, потому что на пороге стояла совсем молоденькая девица. При таком освещении и из-за почти синюшной бледности я не сразу узнала её, а поняв, кто передо мной, сжала его локоть возможно даже слишком сильно.

Оказалось, что столь бесцеремонно к нам ломилась никто иная, как горничная Женни и Самуэля.

– Господин велел вам сказать: Матильда умерла этой ночью, – она сообщила это бесцветным, совершенно невыразительным голосом.

Без всякого приветствия и приличествующих случаю извинений.

Отсутствующий взгляд был устремлён мимо нас, в полутемное пространство за нашими спинами.

Не дожидаясь ответа, она развернулась и побежала обратно – быстро, но почти так же неровно, как бежала по кладбищу прошлой ночью сама Женевьева.

Так, что становилось очевидно: о своём визите сюда она ничего не вспомнит.

Мертвецкая при городской больнице Фьельдена ничем не отличалась от сотен других. Слишком длинное одноэтажное здание, серые стены которого насквозь пропитались характерным запахом, наводило уныние и побуждало прохожих ускорить шаг.