Он сам увял в точности, как они.

В привычных, ставших за минувшие года родными стенах он почувствовал себя лишь хуже — помнил, каким раньше в них ходил. И помнил юную, смеющуюся Вельгу с сыном, что мог поместиться и в одной руке — такими никому из них уже не быть.

Он не решался пока задавать себе вопрос: а стоило ли выживать ради семьи, какой лишь хуже стало с его возвращением? — но эти мысли уже подступали и уже вились на грани осознания тревожным мороком. В моменты, когда он не мог их гнать, он даже будто бы немного понимал жену, какая совершенно не справлялась с ним и с сыном. В другое время он бесился до желания разбить ей голову: он еле выжил, а страдалицу строит она.

Гертвиг порою думал, что ему теперь нет смысла здесь торчать: быть может, проще было бы сносить все это в родном Шестиградье, и, быть может, его даже отпустили бы туда… Он только сомневался, что сумеет пережить дорогу. И потому смотрел на скалы, обрывающиеся в долину, с отупляющей тоской. Наверное, намного проще было бы, шагни он с них — им всем.

Мысли его прервал шустрый и оживленный топот — это торопился Йергерт. Бежать не смел — на маленькую руку натянули взрослую перчатку грубой кожи, доставшую едва не до плеча; на ней сидел некрупный сокол в клобуке.

Мальчишка подскочил, уселся рядом и подлез под руку, прижимаясь. Гертвиг не слишком обольщался обожанию в его глазах — знал, как легко его сменяет разочарование, какое не дано пока понять ребенку.

Теперешнему Гертвигу не оправдать детских мечтаний о великом рыцаре, вернувшемся с войны, и он не знал, себя за это больше ненавидит или сына.

— Ты разве в это время не работой должен заниматься?

— А я все сделал! И мне разрешили пока отдохнуть и даже дали сокола вынашивать, смотри! — И Йергерт гордо протянул отцу ручонку.

Под весом птицы она явственно тряслась, но тот будто не замечал — слишком доволен был. В том, с какой нежностью он обращался с соколом и с каким интересом изучал загнутый клюв и яркие желтые лапы, Гертвиг узнавал себя — тогдашнего, того, какой с таким же обожанием возился с птицами и с увлеченной одержимостью охотился. Нередко его птицы приносили лучшую добычу, и он был этим невыразимо горд.

Теперь же его сын — сын орденского рыцаря из Дома Сорс Геррейн! — был вынужден работать, как безродный оборванец, и лишь в перерывах улучать момент, чтобы заняться тем, что ему подобает — птицей ли, мечом ли. Йергерту полагалось быть теперь облатом или обучаться у родни, пока не дорастет, чтоб присоединиться к Ордену — а вместо этого он носится на побегушках у полусестер и полубратьев.

Гертвигу стоило бы что-то с этим сделать, только сама мысль казалась неподъемной.

— Мне говорили, что вы с мамой познакомились из-за такого сокола, — с умильной гордостью выпалил Йергерт.

Гертвиг чуть прикоснулся к перьям кончиками пальцев — птица нервничала, еще не привыкла. Он помнил, что когда-то обожал их, помнил трепет и восторг — но не мог вспомнить, как на самом деле это ощущалась. Просто знал, что раньше эти чувства были. Теперь — нет.

Мальчишка, не увидев реакции, поник.

— Вранье, — зачем-то сказал Гертвиг. — Мы с нею толком не знакомились — и так друг друга знали. Я был облатом, а она однажды стала служить в замке. Сокол ни при чем.

— Но у меня есть та гравюра, нарисованная с вас! “Путы любви”, где она с птицей и веревкой, а ты с лютней… — и Йергерт силился найти ее на поясе одной рукой. — Вот! Я читать учился, чтобы надпись прочитать. И лютню ту нашел!

На аккуратно свернутом листке Гертвиг нисколько не узнал себя — помнил, что и тогда-то похож не был, но теперь не мог поверить, что когда-то был таким вот юношей, а Вельга — вот такой вот девицей. И правда с соколом, какого он тогда отдал ей подержать — неловко нарисованная птица больше походила на ощипанного петуха с ушами лиса и нелепо постной песьей мордой. В другой руке веревка, а петля ее наброшена ему на шею. Он на коленях перед ней — играет и поет с влюбленными глазами.

Конечно, все было не так. И вовсе не с того у них все началось, но распроклятая гравюра долго еще не давала ему спать спокойно. А теперь внезапно разозлила.

Чем дольше Гертвиг на нее смотрел, тем больше чувствовал, что закипает до дрожащих рук. Это — не он. Не про него. Все это — про юнца, какой подох в блевотине и никогда уже не вышел из застенков, и ощущать, что все вокруг теперь пытаются найти его в калеке — издевательство.

Гертвиг схватил листок и разорвал на мелкие куски.

— Забудь эту херню! — зло гаркнул он. — Какой-то пиздорукий хер намалевал, а ты с собой таскаешь, будто оберег! Там был не я. Я — вот такой! Нравится или нет! Такого представлял отца? Такого ждал?!

Йергерт шарахнулся, и еще больше испугался сокол — он забился, заорал, с руки сорвался и повис на путах, и тогда продолжив биться. Мальчишка судорожно попытался посадить его обратно — не сумел, и перепуганная птица цапнула его за руку, не желала отпускать, как он ни вырывался.

— Да отцепись! — взвизгнул он, вырвал-таки палец и озлобленно ударил сокола. А когда тот забился лишь сильней, с обидой окунул его в корыто.