Когда король отпустил её, едва стоящую на ногах, трепещущую, опасающуюся упасть прямо на деревянный пол трапезной залы, она не предполагала, как всё обернётся. Она вообще не думала, что будет дальше: значения это уже не имело. Правда, ей хотелось, чтобы её пустили на кухню, разрешили прилечь на лавку, как когда-то в детстве. Так, чтобы печное тепло дотягивалось до её уставших ног, чтобы разгорячённый воздух выгнал из лёгких кашель. Ей пригрезилась кружка тёплого молока, вкус которого она почти забыла.

Вместо этого ей выделили комнату, в которой жила девочкой Онора прежде, чем войти в возраст невесты и переселиться в свою взрослую, более просторную спальню. В комнате спешно топили камин, а на пастель стелили свежие покрывала. В ней пахло пылью и горящими дровами.

Гленне не верилось, что это и впрямь для неё, но она так устала, что безропотно позволила служанке стянуть с неё платье, натянуть на голову грубую, но чистую льняную рубашку, такую необъятную, что из её полотна можно было пошить ладный шатёр.

Девушка спала очень долго. То и дело она просыпалась. Ей чудилось, что она в лесу, а к её ложу крадутся разбойники. Всякий раз, когда она открывала глаза, это оказывалось неправдой. Затем, ей сказали, что сам король велел заботиться о ней не хуже, чем о самой высокородной гостье.

Было ещё кое-что, куда менее приятное. Гленне было велено не покидать комнаты для её отведённой, требовать всего, что ей будет потребно кроме права уйти. Ей было обещано, что заточение продлится недолго, ведь тайна, которую принесла королю Гленна скоро перестанет быть таковой. Тогда и девушке не нужно будет оставаться в дали от чужих глаз и ушей. Со временем ей посулили устроить выгодный брак и дать щедрое приданое.

Должно быть, Эгг опасался, что Гленна расскажет о том, что видела, кому-то раньше времени. Гленна могла это понять.

Её кормили хлебом из самой хорошей муки. Такой она прежде ела лишь в те дни, когда Онора не хотела его доедать. Её поили разбавленным вином и мёдом, какой подавали принцессе в дни её жизнь здесь.

К нитке жемчуга в волосах привыкнуть было труднее всего: от неё уложенная вокруг головы короной коса приобрела неожиданный вес.

Возможно, этот жемчуг был самой дорогой вещью, какой владела Гленна за свою жизнь. Сравниться могли только два томика книг в переплёте из телячьей кожи. Их принесли тогда, когда Гленна, особо ни на что не надеясь, сказала, что хотела бы упражняться в чтении. Слуга посмотрел на неё как на невиданную зверушку. Он, пришедший в замок, должно быть, уже после отбытия Гленна за море, ничего о ней не знал, потому желание молодой женщины показалось ему диковинным. Так она стала обладательницей христианского часослова, переписанного мелкими буквами без украшений и витиеватых рисунков. Латынь Гленна почти не знала, но перелистывала страницы с благоговением, всматриваясь в едва знакомые, а, порой, совсем незнакомые буквы. Второй книгой оказался тоненький сборник стихотворений, переписанных чьей-то заботливой рукой. Он был на её родном языке, некоторые из этих строк были ей знакомы. Слуга сообщил, что это дар от лорда Марика, который сопроводил её к родному берегу.

– Как он? – осмелилась спросить Гленна.

Слуга, не отличавшийся словоохотливостью, ответил:

– Король наградил его за службу, сейчас почтенный лорд Марик отправляется в родные пределы.

Он ехал домой. Гленне стало завидно: она дома себя не чувствовала. Теперь она и вовсе сомневалась, был ли у неё дом.

В эти долгие дни Гленна часто лежала прижимая книги к груди. У неё никогда прежде не было собственных.

К ней заходила знахарка Аэмора, которую привечали при дворе Эгга. Она уже была старухой, когда Гленна была ещё девчонкой. Говорили, что она ведьма, умеет как лечить, так и сглаз навести. Гленна была рада её видеть, а старуха выгнала отварами из её груди кашель.

– Непросто тебе пришлось, девочка, – сказала она, осматривая бледные запястья с голубыми прожилками вен, – тело твоё истощилось, но это поправимо.

Это были самые добрые слова, какие она услышала от дворцового люда.

Безделие было для Гленны губительно так же, как и прежде. Когда она не перечитывала книгу стихов, она проговаривала слова старинных саг, выученных ею наизусть. Порой, у неё не получалось отрешиться от тягостных воспоминаний. Когда они, одно страшнее другого, настигали девушку, она позволяла себе думать о Борсе. Гленна вспомнила его ласковые прикосновения под римским каменным сводом, окружённым дикими розами и девичьим виноградом. Она гадала, чем были руины в дни рассвета. Представляла их то храмом светлого доброго божества, то дворцом, в котором росли чьи-то дети.

Она думала о Борсе, хотела на него сердиться за то, что не пожелал плыть вслед за ней, но понимала, что виниться ему перед ней не в чем. Хотела ли она его вновь увидеть? Да. Окажись он здесь, при дворе Эгга, назовись он настоящим именем, попроси он короля отдать ему девицу Гленну в супружницы – она бы согласилась. Потому, что никому и никогда не доверяла так, как Борсу, о прошлом которого ничего не знала.

Скорее всего, они никогда больше не увидятся. Если же богам будет угодно устроить встречу, она обязательно поблагодарит его за всё, что он сделал для ирландской беглянки.

Ей хотелось верить, что у Борса и Пурки всё хорошо. Отчего-то в это верить было проще, чем в собственное благополучие.

Гленна так привыкла бояться, что продолжала ждать опасности и в стенах замка её отца. Пусть она была от крови владыки Ирландии, пусть всеми силами она стремилась попасть домой, ей было страшно.

Было ли это дурным предчувствием или привычкой?

***

В то утро Гленна проснулась от ужаса, причины которого не ведала. Она резко села на пастели, её сердце колотилось так неистово, точно она только взбиралась по крутому склону. Может быть, причиной тому был дурной сон, но девушка помнила лишь глубокую темноту.