— Ах… черт!

Он схватился за поясницу, побледнел, присел на край стола:

— Опять эта грыжа. Защемило. Позвонок… не встал.

— Где боль?

— Слева… вниз отдает. Как ножом.

Я уже стоял рядом. Нащупал. Почувствовал мышечный спазм. Пальцами — проверил трапецию, ось таза, переход. Сдвиг был… четкий.

— Сейчас. Я знаю, что делать. Потерпи.

— «Друг, микроконтроль. Вводим вектор коррекции. Я — рычаг, ты — стабилизатор.»

Одним движением, мягко, но точно — я вывел позвонок обратно. Хруст. Выдох. Секунда тишины.

Михалыч тяжело дышал, потом выругался:

— Ты че… костоправ?

— Почти.

— А что ж ты тогда не тут?

— Потому что, Михалыч… если я начну тут, я перестану быть тем, кто тебя сейчас поставил обратно в строй.

Он усмехнулся.

— Сильно.

— Зато честно.

Михалыч, отдышавшись, поморгал, посмотрел на меня исподлобья. Затем встал. Медленно, но уверенно. И вдруг фыркнул:

— Ну ты даёшь… Швейку мне оживил, позвонок — вправил, отказался культурно.

Чё ж, тебя теперь проклинать, что ли?

— Надеюсь, не придётся.

— Не, не прокляну. Наоборот — если когда надо будет кожа, хоть телячья, хоть козлиная, хоть черепашья — просто скажи. Без бабок. Понял?

Я кивнул.

— Понял. Тогда можно я сразу, чтоб не откладывать…

— Ну?

— Полный комплект.

— Под что?

Я усмехнулся.

— Под длинный плащ. Женский. Цвет — что-то между винным и шоколадным. Матовый, мягкий, чтоб переливался.

Дед посмотрел внимательно.

— Для неё?

— Для неё.

Тем временем Михалыч молча подошёл к стенке, открыл тяжёлую, скрипучую дверь склада, куда, судя по запаху, сам воздух боялся заходить без респиратора. Порывшись, вытащил идеальный рулон.

— Болгарская выделка. Пять лет лежит. Мягче уже не будет. Бери. Шей. И не экономь.

Я провёл рукой по коже — она была живая.

— Спасибо, Александр Михайлович.

— Погоди. Шей — в удовольствие. А спасибо — потом. Когда увижу, как она в этом плаще смотрится.

— Вы тоже обращайтесь если со здоровьем что не так. Чем смогу помогу.

Мы пожали руки. Крепко. Без обид. От души. Не как заказчик и мастер. А как человек, который дал — и человек, который понял.

Атмосферник скользил над осенним лесом. Тишина в кабине была как внутри скрипки — глубокая, натянутая. На коленях у меня — рулон кожи, которая мягкая, густая, тёплая даже на ощупь. Цвет — винно-шоколадный, как бархат на старинном кресле в театре. Для неё.

— «Птичка», полет завершён. Прогноз погоды — без осадков. Посадка на ручном управлении.

— Спасибо. Дальше я сам.

Я посадил аппарат мягко, почти без звука — у знакомой посадочной точки возле техэтажа. Взял свёрток, вышел. Листья хрустнули под ногами. Воздух — как первый глоток крепкого чая после долгого дня.

Спустился по пожарной лестнице на свою лоджию. Открыл дверь. Около кровати горел ночник.

Инна спала в халате. Волосы распущены. На тумбочке остывший чай. Я положил рулон на стол.

Снял куртку, ботинки. Потом подошёл и обнял её сзади — аккуратно, что бы не испугать.

Она вздохнула. И только тогда сказала:

— Я не слышала, как ты вошел. А потом почувствовала — ты рядом.

— А я специально мягко. Чтоб не будить. Ты чего здесь?

— Ждала. Знала, что вернёшься.

Мы молчали. Минуту. Две. Я прижал щеку к её плечу.

— Угадай, что на столе?

— Кожа.

— Какая?

— Та, в которой я увижу себя в зеркале — и не узнаю.

— Почти. Та, в которой ты будешь собой, только ещё красивее.

Она повернулась. Посмотрела мне в глаза.

— Сам сошьёшь?

— Уже начал.

— Тогда я не спрошу, где ты был.

— А я всё равно расскажу. Но завтра.

Позже, уже за чаем, я сидел напротив, и видел, как свет от лампы ложится на её лицо, и тень от чашки ложится точно туда, где будет ворот плаща.

— Будет красиво, — сказал я вслух, и продолжил про себя: «Она должна быть — красивой. Каждый день. Для меня.»

На госпитальной парковке стоял старый санитарный УАЗик — мрачный, зелёный, с погнутым зеркалом и характерным «уставшим» звуком двигателя. Рядом курил Валера, водитель, в бушлате и с синдромом ворчащего дворника.