Арина закрыла глаза. Впервые за долгие годы она почувствовала, что кто-то верит в нее.

На следующее утро Дагар и Арина подписали бумаги на аренду дома. Салон для свиданий «Лямур» на улице Алых Роз готов был начать работу.

Комната была погружена в полумрак. Тяжелые бархатные шторы, расшитые золотыми нитями, едва пропускали свет угасающего дня. Рон Турвиль сидел в кресле у камина, сжимая в пальцах сломанный кинжал, которым он минуту назад крушил мебель в приступе бешенства. Недоуменно взглянув на обломок, Рон брезгливо отбросил его — холодный, мертвый, бесполезный. Огонь в очаге потрескивал, отбрасывая дрожащие тени на стены, украшенные портретами предков с их надменными, словно высеченными из камня лицами.

— Боров мертв, — прошептал Рон, сжимая кулаки с такой силой, что ногти впились в ладонь, оставляя крохотные ранки. — Это жирный урод подвел меня, бесполезно сдохнув в какой-то засраной дыре.

Боль была слабой, почти незаметной на фоне ярости, клокотавшей внутри. Денщик не вернулся, сильно обгоревшее тело опознали по крюку на месте правой руки. Хефрер, старая лиса, должно быть, догадался о его планах и устранил угрозу. Архив, последняя надежда на восстановление «Жезла жизни», теперь потерян. А с ним потерян шанс создать собственную армию преданных лично ему солдат. Он видел в Рипусе на что способны одержимые, и хотел устроить тоже самое в Аннаполисе.

Рон откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, пытаясь успокоиться и думать рационально. В голове всплывали воспоминания о прошлой жизни: там он имел колоссальную власть, ворочал миллиардами долларов. А здесь? Здесь он был никем. Мальчишкой, которого терпели лишь потому, что старый герцог, наконец-то, признал его.

— Мерзкая гадина! — прошипел он, глядя на портрет отца, висевший над камином.

Старик с холодными, как лезвие, глазами. Всего два года, как тот снизошел до признания Рона сыном. А до этого — забвение, презрение, жизнь в убогом домишке на окраине Аннаполиса.

— Мерзкая скользкая гадина! — Рон вскочил, голос сорвался на крик.

Где-то в глубине сознания, в том месте, где жили воспоминания Кевина Хетсета, биржевой акулы с Уолл-стрит, поднималась новая волна ярости. Как они смеют? Как этот жалкий мир смеет снова и снова ставить ему палки в колеса?

— Вы звали, господин? — в дверь осторожно просунулась голова слуги.

— Пошел вон, мразь! — заорал Турвиль, оглядываясь в поисках какого-нибудь предмета, чтобы метнуть его в эту омерзительную рожу.

Слуга, ойкнув, мгновенно исчез. Когда дверь захлопнулась, Рон упал в кресло, сжав виски пальцами. За окном усилился дождь, превратившись в сплошную серую пелену.

— Черт бы побрал весь этот мир… — простонал Турвиль.

Он ненавидел всё: этот дурацкий кабинет с портретами предков, которые смотрели на него с презрением; этот город, где его терпели только из-за имени; даже воздух, пахнущий помоями и древесным дымом. Но больше всего он ненавидел старика. Того, кто считал его своим бастардом — незаконнорожденным ребенком. И двадцать лет содержал «про запас», поселив подальше от родового гнезда. Назначив своим официальным наследником только тогда, когда понял, что иначе род пресечется.

Рон встал. Ноги сами понесли его по коридорам особняка. Ему всегда казалось, что в спальне отца пахнет смертью — смесью благовоний, лекарственных отваров и того сладковатого запаха, что исходит от тел, которые уже наполовину принадлежат земле. Хотя старик до последнего времени держался бодрячком, вел довольно активный образ жизни, посещал заседания Совета регентов и сходки заговорщиков.

Занавеси на окнах были задёрнуты, в комнате царила тьма, лишь одна свеча горела у изголовья, отбрасывая дрожащие тени на морщинистое лицо герцога Турвиля. Рон остановился у кровати. Старик спал, его худое тело едва выделялось под одеялом из тонкой шерсти горных коз.

Рон взял подушку. Шёлк был холодным и скользил под пальцами.

— Ты держал меня в грязи двадцать лет. Двадцать! А потом гонял по всей Империи, как служебную собаку! Заставил участвовать в вашем дурацком заговоре, слушаться всяких престарелых мудаков, вся заслуга которых — в длинном списке богатых предков. Хватит! Мне надоело быть твоей пешкой, я хочу пройти в ферзи!

Старик проснулся и теперь бессмысленно хлопал глазами, пытаясь понять происходящее. Его руки, похожие на птичьи лапы, слабо дрожали.

— Рон… Что… что ты… Ты… здесь делаешь? — прошептал герцог, наконец сфокусировав взгляд на сыне.

— Прощай, отец. Я никогда тебя не любил! — сказал Рон и прижал подушку к лицу герцога.

Старик дернулся, его ноги забились под одеялом, пальцы впились в запястья Рона. Но это были судороги умирающего — слабые, беспомощные. Через минуту всё было кончено. Новый герцог Турвиль отшвырнул подушку. Его руки не дрожали. Наоборот, он испытывал странное, почти экстатическое облегчение, словно только что кончил в горячую шлюху.