– За что тебя так?
– спросил Небольсин.

– А за что всех?
– ответил печник.
– Вестимо, за правду. Ныне правда по краешку стола ходить стала... крошками кормится!

– Ты... большевик? Мне можешь сказать.

Дядя Вася перекрестился, за неимением иконы, на график движения поездов.

– Я так скажу вам, Аркадий Константинович: были у меня зубы - не был большевиком, выбили мне зубы в "тридцатке" - стану большевиком. Назло Эллену и Хасмадуллину - стану, вот видит бог! Мне бы только из этого Засранска выбраться, я... я...

Старый печник заплакал. Небольсин выдернул из кармана фляжку с коньяком, протянул ее печнику:

– Сколько душа примет... пей, рязанский. С горя иногда помогает. И прошу, не болтай о своих обидах. А то и ватки не прожуешь... Там, на сорок пятом разъезде, пьяные солдаты все печки разворотили... Поедешь чинить?

– Поеду, - сказал старик.
– Хотя и зло на всех берет, а все так думаю, печка не виновата. Опять же людям без печки, особливо в этом поганом месте, никак не прожить. Исправлю!..

В середине дня пришел порожняк. Машинист Песошников загнал состав в тупик и заглянул к Небольсину в контору. Поздоровавшись, сунул инженеру записочку:

– С юга вам кланяться велели.
– И вышел.

Знакомый почерк Пети Ронека: "К тебе придет человек. С просьбой очень важной. Доверься ему. Твой П. Р.". Время становилось опасным, и Небольсин тут же порвал записку. Однако никакой человек к нему не пришел. День, два... Небольсин терпеливо ждал.

Наконец явился Тим Харченко собственной персоной. Оглядел обстановку вагона и заговорил:

– Это как понимать? Честная женщина рабоче-крестьянского происхождения. Носки стирала, опять же и... Другое она тоже для вас делала! Некрасиво получается. Могу кликнуть - она под самым вашим колесом сидит. Убивается. Плачет.

– Чего вы от меня хотите?
– спросил Небольсин, сразу поняв, что тут делом Пети Ронека и не пахнет.

– Как - что? С икрой баба-то... Икра-то ваша небось?

– Дуняшка!
– крикнул Небольсин, позвав девку в вагон.
– Что ты скажешь, Дуняшка?

– Не Дуняшка она вам, - набычился Харченко, - а Евдокия Григорьевна... Вы эти барские замашки оставьте!

– Хорошо, Евдокия Григорьевна, слово за вами.

Дуняшка ответила:

– Как скажут Тимофей Архипыцы. Они - благородство показывают, офицеры будут... как же!

Небольсин, закипая гневом, повернулся к Харченко:

– Господин благородный офицер, конкретнее...

– Конхретно: икра ваша тоже денег стоит. Мы не какие-нибудь, чтобы нас обманывали, мы люди сознательные!

Небольсин был мужчиною опытным.

– Уважаемый, - заговорил он, - я знать не знаю, кто вы такой. Чего вы сюда затесались?

Харченко приосанился:

– Как это вы меня не знаете? Да таких, как я, всего трое на весь Мурман! А вы народных вождей не признаете? Да со мною сам адмирал Кэмпен вчера за ручку здоровкался...

– Вот и пусть он с тобой здоровается... А чего ты ко мне-то вперся? Поздороваться хочешь? Катись отсюда поскорее!

– Евдокия Григорьевна, - закричал Харченко, - пошто молчите?! Скажите, как он вас использовал. Сейчас свидетелей с улицы скликать станем!

Небольсин с ненавистью, какой даже не ожидал в себе, разглядывал сейчас толстые колени Дуняшки.

– Вон!
– заорал неожиданно и, выхватив бумажник, швырнул его перед собой: - Держите... Вы этого добиваетесь? Николаевскими?

– Евдокия Григорьевна, - велел Харченко, бестрепетный.
– Это аванс... подберите.
– И повернулся к Небольсину, угрожая: - Вы эти барские замашки оставьте, по-хорошему вам говорю. Ежели вам контрразведка не помеха, так я могу и в Чека нажалитъся...

Небольсина замутило:

– Иди, сволочь! Иди, пока я тебя не размолол тут!

Чета выкатилась, забрав бумажник. Но Харченко, баламутя тишину, еще долго распинался под окнами вагона, собирая народ.

– Эсплутатор! Для вас революция - чхи! Не выйдет... Это вам, граждане, не шльнды-брынды...

Небольсин не выдержал - взял браунинг и вышел в тамбур:

– Если не уйдешь - прихлопну... Дуняшка! Уведи своего кобеля подальше, чтобы я морды его поганой не видел...

Тут Харченко треснул Дуняшку кулаком по голове, и она, согнувшись, отбежала, как собака от хозяина. Но не ушла совсем.

– Иди, задрыга!
– прошипел Харченко.
– Только бы до Колы тебя живой довезти. А дома-то уж мы поговорим...