Но даже это предупреждение не могло остановить сейчас кавторанга Зилотти - честного человека, глубоко страдавшего за позор разоружения кораблей русского флота.

– Я не знаю, кто там у меня в палубах - большевики или черти завелись. Но даже пусть нечистая сила, резолюция у них на шабашах правильная. Лишь мой "Аскольд", единственный из всей Северной флотилии, способен ныне принять бой с честью, если придется, и разоружить крейсер я не дам!

Выскочив в приемную штаба, Зилотти увидел Комлева. Кавторанг накинул на плечи черный плащ; литые из меди львиные головы отчетливо горели на черном габардине. И совсем неожиданно он выкинул руку для пожатия.

– Я бежал от большевиков... от вас!
– сказал Зилотти Комлеву.
– Но вот как странно все в жизни: я солидарен с большевиками здесь... в Мурманске! Прощайте, товарищ Комлев.
– И черный плащ по-байроновски взметнулся за кавторангом.

Комлев, вздохнув, шагнул в кабинет к Звегинцеву, который приветливо поднялся навстречу:

– Я очень рад, что вы явились, не артачась, на большевистский манер, благо дело, по коему я желал бы беседовать с вами, не терпит отлагательства... Советская власть, можно считать, уже рухнула. Оставим политику! Я русский аристократ, вы русский простой человек. Но на протяжении многих веков мы, аристократы и простолюдины, стояли рядом. Все испытания, выпавшие на долю России, ложились столетьями поровну на ваши и на наши спины. Иногда даже больше на наши спины, а вы только подкрепляли нас снизу... Так вот что я хотел вам сказать; еще раз предлагается вам, вернее, всему вашему отряду включиться в состав Мурманской краевой армии, и тогда... Сначала сдайте оружие!

– Для начала я его не сдам, - ответил Комлев.
– Еще что?

Звегинцев потускнел и хмыкнул:

– Вы знаете, что в Москве убит германский посол Мирбах?

– Я плюю на барона Мирбаха!

– А в Москве восстание левых эсеров, и Ярославль, и Муром, и Рыбинск тоже восстали.

– Плюю на левых эсеров!

– А у нас на Мурманске вводится осадное положение.

– Плюю на вашу осаду!

– Так мы ни до чего не договоримся...

– А неужели ты думаешь, генерал, что мы с тобой когда-нибудь договоримся? Наш расчет сейчас - пулями...
– Рука Комлева, черная и жесткая, полезла в кобуру: - Могу и сейчас... Хлопну, как барона Мирбаха, а потом разбирайся. Нет!
– И пальцы злобно застегнули оружие.
– Нет, повторил Комлев, - это слишком хорошо для тебя. Меня уже не будет. Я знаю. Но пусть тебя осудит народ... Черт с тобой, генерал, живи!

... В этот день забастовала железная дорога. Расчет Комлева был верным: пока его отряд находится в Мурманске, рабочие не побоятся выступить против интервенции. Вагонников поддержали тяговики, и дорога встала. Над тундрой вдруг замычал и гудок лесопильного завода "Дровяное" (там поддержали дорогу стачкой).

Небольсина вызвали в Военный союзный совет, и майор Лятурнер сказал ему дружески:

– Аркашки, что у тебя с дорогой?

– Забастовка!

– Некстати!

– Она всегда некстати. Тем более на дороге.

– Надо что-то сделать.

– Лятурнер, ты всегда даешь премудрые советы. Если ты находишь, что надо что-то сделать, так возьми и... сделай.

– Сделай ты, как начальник дистанции.

– Пожалуйста, - согласился Небольсин.
– Только прошу выплачивать мне два миллиона франков в месяц. Потому что обойти шесть тысяч рабочих и каждого уговорить я не в силах на свои русские рубли, которые уже ничего не стоят.

– Почему шесть тысяч рабочих?
– поразился Лятурнер.
– Мы всегда считали, что на дороге шестнадцать тысяч.

– Я тоже так считал. Но рабочие разбежались. А каждого тянуть на работу за воротник я не могу...

Тогда в Мурманске были закрыты все хлебные лавки. Но стачка продолжалась.

Комлев пришел в мурманскую контору Совжелдора, где верховодил Каратыгин. Вынув нож, чекист обрезал провода телефона.

– Ежели ты, гнида, - сказал он протрясенному Каратыгину, - хоть пикнешь, то я тебя... Созывай свою говорильню!

Комлев выступил с речью, - он не мастер был говорить.

– Еще они не победили, - сказал Комлев, свистя простуженными бронхами.
– Еще мы победители! Советскую власть так не спихнешь, как вагон под откос... Я предлагаю: собрать честных людей, аскольдовцы пойдут за нами, грохнуть из главного калибра. И пойти прямо на Кемь, вдоль полотна, чтобы освободить наших товарищей... Кто против?

– Мы!
– ответили из-за спины, и Комлев испытал страшную боль, когда ему вывернули руки назад.

– Кто же это "вы"?
– кричал он, склоненный, стоя на сцене барака и глядя в зал, где измывались над ним мурманские совжелдорцы.
– Кто же это вы такие, что против? Так сдерните тогда красный флаг с крыши - не позорьте его... Вам смешно? Но, погодите, я еще не все сказал... Я плюю на вас, вот так!

И он плюнул в этот продажный зал, где щерились, под масть Каратыгину, предатели. И тогда его потащили в "тридцатку".

Поручик Эллен уже поджидал его и встретил даже приветливо:

– Коллега, позвольте вам представить моего секретаря Хасмадуллина... Удивительный тип! С одного удара вышибает четыре зуба. У вас зубы-то очень хорошие.

Комлев посидел. Подумал. И усмехнулся:

– Зубам моим позавидовал? Так я тебе все зубы здесь на столе и оставлю... Не жалко! На, бери...

И вынул вставную челюсть. Положил ее перед поручиком.
– Мне настоящие зубы еще в девятьсот пятом году при полицейском участке выстегали. По причине вполне уважительной: потому как я был забастовщиком, и сейчас... Ну что сейчас!
– И Комлев, встал.
– Я ведь знаю: живым мне не быть...