– А вдруг у них не вдоль, как у вас, а поперек?
– усомнился Каукалов и в тот же миг получил легкий шлепок по щеке.

– Не хами, парниша!
– произнесла Майя предупреждающе.
– Когда здесь ужин?

Аронов посмотрел на карточку, которую им выдали вместе с ключами.

– В семь вечера.

– Ждать еще-е...
– Майя лениво потянулась, сладко хрустнула костями, вызвав у Каукалову истому, он, сдерживая себя, отвернулся, - за это время семь раз от голода можно помереть.

– Из справочника следует, что в Хургаде из трехсот шестидесяти пяти дней в году триста шестьдесят четыре - солнечные, и лишь один пасмурный, - сказал Аронов.

– Вот мы в него и угодили.
– Каукалов недовольно качнул головой, глянул в оконце. Раздернул пошире прозрачные занавески. Солнце угасло совсем, сделалось темно.

– Но завтра должно быть уже светло и тепло. И местный шаромыжник, которого пытала Катя, это подтвердил. Будет солнце, море, пальмы, бананы на деревьях. Что, Жека, может быть лучше?
– Аронов хлопнул приятеля по плечу.
– Мы свое ещё возьмем!

– Мы свое возьмем и сегодня, - сказала Каукалов и многозначительно глянул на Майю.
– Правда?

– Конечно.

Они взяли свое. Устроили в бунгало такое, что зданьице это чуть не развалилось. От стона, резких движений, воплей, хрипа, музыки. Из главного корпуса дважды прибегал какой-то служка в красной турецкой феске, застывал у двери в тревожной стойке, прислушивался к тому, что происходит в бунгало и, озабоченно покачивая головой, уходил обратно.

Здоровенный хряк, мастер спорта по борьбе, которого Каукалов не смог додавить в машине, полтора месяца пролежал в больнице и вышел оттуда такой же здоровый, как и был раньше. Может быть, даже ещё здоровее, ещё опаснее. О том, что произошло, напоминал лишь свежий, красный, не успевший заглянцеветь шрам, косо перечеркнувший шею.

Еще находясь в больнице, он попытался составить, собрать воедино приметы двух молодых людей, севших к нему в машину.

Работа это была кропотливая, вялая память борца сопротивлялась, не хотела извлекать из глубин то, что в неё попало, но мастер спорта Игорь Сандыбаев упрямо, раз за разом, возвращался к тому страшному ненастному вечеру, к двум молодым хищным хорькам, вздумавшим убить его. Из-за машины, надо полагать.

Впрочем, насколько помнил Сандыбаев, он тоже имел кое-какие виды на этих парней, но интересы столкнулись с интересами лоб в лоб, словно два автомобиля. Выигрывал тот, кто оказывался проворнее...

Хорькам повезло - они оказались проворнее, Сандыбаев малость промазал. Но если бы он сделал шаг первым, то вряд ли бы этим уродам помогли врачи и больница - им нужны были бы только могильщики да "деревянные бушлаты".

Сандыбаев нарисовал довольно точный портрет Каукалова. Аронова он почти не разглядел - тот сидел к нему все время боком, да вдобавок ко всему с поднятым воротником куртки, а вот задний пассажир, хоть и располагался за обширной спиной Сандыбаева, а все равно был хорошо виден в подвесном зеркальце.

Бывший борец поклялся своей матерью, что сделает все, но хорьков этих найдет обязательно. И уж тогда нападет первым.

Утром Левченко просыпался от хрипловатого настойчивого голоса попугая:

– Ага-а!
– и когда открывал глаза, то слышал неизменное, торжествующее: - Быть того не может!

Попугай, как правило, сидел в эту минуту на ручке старого шкафа массивной, бронзовой, украшенной завитками, и, вывернув голову, пристально смотрел на хозяина, будто бы собирался загипнотизировать его.

– Ага! Быть того не может!

– Еще как может.
– Левченко тянулся в постели, приходил в себя окончательно и мрачнел лицом; все, что с ним случилось, обязательно - в который уж раз - прокручивалось перед глазами: и то, как бандиты в милицейской форме привязывали его к дереву, и то, как в переполненной больничной палате визгливо орал, кочевряжился, издеваясь над больными, лохматый рыжий сосед, и то, как бомжата угощали его колбасным шашлыком, и то, как вяло, неохотно вел его дело следователь, и то, что права ему получить до сих пор не удалось...

Левченко сидел без работы.

В этот раз он тоже проснулся от торжествующего крика: "Ага-а!", в голову сразу полезли тяжелые мысли.

– Какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, импортный, - влюбленно проговорил попугай. Приподнявшись, он вспорхнул, перелетел к зеркалу, уселся напротив собственного изображения и ласково защебетал что-то на птичьем - не человечьем - языке.

Матери дома не было - Нина Алексеевна, похоже, получила утреннюю подработку в школе и теперь уходила рано, ещё в сумерках. Впрочем, вечером она тоже исчезала то ли по жэковским, то ли ещё по каким делам, возвращалась домой молчаливая, хотя и с возбужденным лицом.