–  Риэрн никогда на это не пойдет!
– взревел Иргитер.
– Слышите никогда!

–  В таком случае Риэрн останется в одиночестве, - заметил Эвелль.
– Мы все на это пойдем - и без колебаний.

–  Что значит - в одиночестве?
– Игритер вновь вскочил со своего места, словно подброшенный.
– А Адейна?

–  А Адейна может принять и нашу сторону, - довольно резко отпарировал Эвелль. Видно, даже его терпение было на исходе.

–  Вот еще!
– пренебрежительно фыркнул Иргитер, которому подобная мысль и в голову не приходила.
– Да кто ей даст?

–  А кто даст Риэрну так самовластно распоряжаться Адейной?
– сухим неприятным тоном поинтересовался Аккарф.

–  А поему бы и нет?
– отрезал Иргитер.
– Шеррин моя невеста - можно сказать, без пяти минут жена. Так что за Адейну буду решать я!

Шеррин побледнела отчаянно - никогда еще Лерметт не видел такой бледности. Глаза у нее сделались огромные, в пол-лица, зрачки разошлись во всю радужку.

–  А у нас в Эттарме говорят, - заметил Эттрейг, как бы даже и не глядя на Шеррин, - что до свадебного дня невеста не родня - а за пять минут и свинья у кормушки сдохнет, если пора ее настала. Так что не спешите решать за других - как бы после раскаяться не пришлось. Ее высочество Шеррин вам покуда не жена.

Лишь когда с уст Шеррин сорвался слабый вздох, Лерметт понял, что дыхание было и вовсе покинуло ее - и только теперь вернулось.

–  Вот еще меня всякая задница хвостатая будет жизни учить!
– заорал взбешенный Иргитер.

Эттрейг чуть приподнял голову, и риэрнец осекся. Не у него одного пресеклось дыхание - застыли все. Что-то огромное незримо стояло за спиной Эттрейга - тяжкая неодолимая мощь замерла невидимо в недолгом ожидании.

–  Волки Эттарма слышат тебя, - негромко и сдержанно произнес Эттрейг. Ты действительно сказал то, что сказал?

–  Я...
– булькнул Иргитер, - й-йяа-а... н-нет!

Лицо его покрылось крупной испариной.

Эттрейг медленно кивнул, и каждый вздохнул свободнее, ощутив, что незримая сила ушла.

–  Ну что же, - совершенно спокойно молвил Эттрейг.
– Нет - так нет. Я полагаю, на этом наш небольшой инцидент разрешен?

Иргитер судорожно дернул головой - утвердительно.

–  Вот и славно, - покладисто согласился Эттрейг.
– Таким образом, Риэрн подает единственный голос против... или все-таки нет?

Будь у Иргитера хоть одна минута, чтобы прийти в себя, трудно сказать, что бы он ответил эттармцу... но минуты у него не было, и он ничего не ответил - потому что не мог. Дар речи еще не вернулся к нему.

–  Молчание - знак согласия, - коротко заметил Сейгден.
– Переходим к следующему вопросу или объявляем перерыв?

–  Перерыв, - быстро сказал Лерметт прежде, чем Иргитер закончит хватать ртом воздух и все-таки очнется.
– На сегодня довольно.

Никто не возразил, и Илмерран, не тратя даром ни мгновения, выдернул из усталых рук Алани пергамент и поднес его Лерметту вместе с печатью - и с точно такой же быстротой Лерметт опустил печать в коробочку с краской, стоявшую посреди стола, и приложил к пергаменту. Сегодняшний совет был завершен - и завершен куда лучше, чем Лерметт мог надеяться поутру, когда измученным голосом твердил непонятно уже в который раз одни и те же доводы. Ай да Эттрейг! Ай да волк эттармский! Находчивость Сейгдена хотя и обрадовала Лерметта, но нимало не удивила - меньшего от суланского лиса нельзя было и ожидать - а вот Эттрейг... да и все остальные, если уж быть до конца честным перед собой...

Что ж, подумал Лерметт, не так я, выходит, и одинок на этом совете, как мне казалось... и почему, кстати, казалось?

Бал Орвье не понравился - да настолько, что он мысленно корил себя за тайную неприязнь, сам не понимая толком, что же ее могло вызвать. Бал как бал... и все же некая странность, неопределимая, но несомненная, мешает, как заноза в пятке - не потанцуешь, не улыбнешься легко и непринужденно, не преклонишь с изяществом колено перед хорошенькой девушкой... и не поймешь никак, сколько ни старайся, откуда берется это непонятное стеснение. На балу Орвье всегда чувствовал себя в своей стихии - а сейчас он ощущал неловкую принужденность в каждом своем движении.

Недавно Лерметт показал ему забавную игру-головоломку, которой его еще в детстве обучил Илмерран: рисуешь на листе бумаги вразброс лица, руки, ноги, тела, а потом складываешь лист определенным образом. Если все было проделано правильно, то и фигурки сложатся верно - а если нет, на листе возникнут пресмешные чудовища: голова человека на львином теле с рыбьим хвостом и коровьими ногами, курица с волчьей головой, собака с драконьим хвостом во лбу... Илмерран нередко принимал участие в забаве и как-то раз сделал для совсем еще юного найлисского принца лист, который можно было складывать двумя способами. При одном сложении все тела, головы и конечности соответствовали руг другу - зато при другом получался целый хоровод пляшущих чудищ. Листок этот Лерметт сохранил и аффральскому гостю показал. Орвье очень понравились смешные монстрики, которые крепко держались за руки, отплясывая нечто совсем уже несусветное. Зато теперь нарисованные чудища не казались ему смешными. Невесть почему он и сам казался себе таким же точно нелепым чудищем, вовлеченным в пляску себе подобных: на кого ни глянь, а голова не от того тела, руки не из тех плеч растут, а ноги так и вовсе ничему не соответствуют.

Надо признать, основания для подобного чувства у Орвье были. За свою жизнь он посетил множество балов и сам давал их немногим меньше. Он точно знал, как должно устраивать бал во вкусе любого из Восьми королевств, каким следует быть убранству зала и что за музыка приличествует таким празднествам. Он полагал, что знает в точности, каким окажется бал, заданный Иргитером в Мозаичных Покоях.

Он ошибся.

Конечно, убранства в аффральском вкусе Орвье увидеть не ожидал. Аффраль в Восьмерном союзе и вовсе на особицу стоит, и обычаи у нее особенные, не такие, как в других странах. Орвье давно понял, что их зачастую считают забавными, но его это не задевало. Что с того, что утонченные суланцы, посмеиваясь, именуют аффральскую пеструю пышность добродушной безвкусицей, а острые на язык уроженцы Найлисса - так и вовсе сорочьей свадьбой? Орвье все равно любил блеск золота и драгоценных камней, дерзкое веселье переливчатых шелков и причудливость узорной вышивки. В конце концов, даже безмозглый павлин, и тот щеголяет ярким нарядом - так разве человек хуже бессмысленной птицы? Так почему хороший вкус состоит в том, чтобы одеваться в цвет брюха дохлой лягушки - чтобы с павлином не перепутали? Ничего не скажешь, хорош тот человек, что только невзрачностью одежды от павлина и отличается! И почему занавеси и ковры не могут поспорить пестротой с цветущим лугом? Земля вправе украшать себя пышным пестрым убором - так почему стенке нельзя? Орвье любил буйство красок куда больше, чем полагал прежде. К собственному немалому удивлению, он даже тосковал по блистательному многоцветью Аффрали, несмотря на ошеломляющую красоту Найлисса. Ничего не поделаешь - в том же Риэрне он бы тосковал куда сильнее. А уж бал, заданный в полном соответствии со вкусами Риэрна...