– Возможно...

И тогда раздалась длинная щемящая музыка с плачущим измож-денным пианино и подчинившейся трубой.

– Тангоi...
– сказала Натка, точь-в-точь подражая дяде Кирше.

Но Харитон Климович поправил:

– Таiнго...

И эта музыка была как сердечная боль тети Груши, когда она принимала лечебные порошки, как будто бы кто-то обнял сердце холодной рукой, но не сжал, а просто поглаживал пальцами.

Я облизала Вовке нос и подбородок. Вовке стало щекотно. Он сморщился и чихнул.

– За нами смотрят!
– понял Харитон Климович и метнулся к окну.

Натка рассмеялась и выбежала из комнаты.

После ужина мы с тетей Грушей собрались в угловую квартиру тридцать. Дядя Кирша лежал на диване, широко раскинув руки, и сквозь зубы цедил:

– Ноет, проклятое, плачет!

Тетя Груша развязала ему ворот пижамы.

– Так больно, Груша, как будто бы кто-то сжал сердце в кулаке!

– А ты поспи, Кирилл, - мягко уговаривала тетя Груша.
– Во сне тебя, может быть, отпустит...

И вдруг дядя Кирша приподнялся на локте и вытянул голову на тонкой немощной шее.

– А ведь я давно не могу спать, Груша, - прошептал он.
– Мне такое снится, такое...

И широко раскрыл глаза, вспоминая свои темные сны. Страшно распахнутые глаза уничтожили его напряженное лицо, и все оно превратилось в глубокую желтую тень на веках.

– Как ноет, ах, как плачет... Кто бы знал!
– и он приложил руку к груди.

Мы с тетей Грушей позвонили в угловую квартиру тридцать.

Нам открыла Вовкина бабушка. Она была в длинном халате с крас-ными цветами и тапках с помпонами.

– У Кирилла Николаевича неважно с сердцем, - сказала тетя Груша.
– Нет ли у вас валокордина?

– Да, - подтвердила я.
– Его сердце плачет. У вас нет вало-кордина?

– Заходите, - обрадовалась Вовкина бабушка.

Она стояла в дверях, а где-то из глубины квартиры доноси-лась нестройная музыка пианино, отдаленно похожая на ту, которую я слышала днем под окном "Перелетных работ". Звуки лились прямые и громкие. Они подталкивали Вовкину бабушку в спину, вырывались в подъезд и твердо бились в окно на лестничной площадке.

– Пришла Леля!
– крикнула Вовкина бабушка в глубину квар-тиры.

Музыка тотчас оборвалась, и мне навстречу выбежал Вовка. Тетя Груша вместе с его бабушкой ушли на кухню рыться в лекарствах, а мы с Вовкой пошли по длинному коридору.

– А у вас почему так темно?
– спросила я.

– Потому что мы экономим свет, - ответил Вовка.

Если по дороге мне встречалась дверь, то я пыталась сразу же шагнуть туда, но Вовка говорил: "Дальше, дальше!", и мы снова шли.

Его комната оказалась почти пустой. У стены стояло рас-крытое пианино. У окна - кресло с торшером, дальше - книжный шкаф, и в самом углу - кровать. Шторы были спущены, торшер над креслом зажжен.

– Я учусь играть на пианино, - сказал Вовка.

– Ну и что?
– ответила я.
– А я учусь читать!

– А через год я буду учиться на скрипке!

– Ну и что!
– тут же нашлась я.
– А я через год выучусь писать!

– Хочешь посмотреть мою скрипку?
– спросил Вовка.

– Можно, - согласилась я.

Вовка открыл футляр, похожий на восьмерку, и я увидела скрипку. Она вся блестела. Она напомнила мне гитару дяди Кирши, только намного меньше, как будто бы это была гитара в детстве или ранней молодости.

– Она кем гитаре приходится?
– поинтересовалась я.

Вовка задумался.

– Наверное, внучкой.

Струны были настолько туго натянуты, что я подумала, что они немного малы для скрипки. Я дотронулась до одной струны, и она тонко заныла, у следующей струны голос оказался глубже, а по-следняя взревела басом.

– Подари мне скрипку, Вовка!
– поняла я.

Вовка замялся, задвигал вверх-вниз светлыми бровями.

– Да я бы, конечно, подарил, - наконец выдохнул он, - да вот только бабушка мне, наверное, не разрешит.

– Тебе жалко!
– догадалась я.

– Да что ты, Леля!
– крикнул Вовка и ударил себя кулаком в грудь.

– Тетя Груша говорит, что мы бедные!
– вздохнула я.

– А ты ей не верь!
– весело ответил Вовка.
– Вон моя бабушка тоже говорит, что мы бедные, а я ей не верю. Ни единому слову не верю, и все!