– Счастливого ему пути.
– Я некстати припоминаю, что через три дня мне отдавать ребятам Келаря штраф.

– Кстати, деньжат у тебя нельзя подзанять?

– В смысле?

– Ну, в смысле - на карманные расходы, то-се. Тысячи три долларов. Возвращать буду частями. Лет в шестьдесят точно расплачусь.

Она фыркает.

– Шутник!

– Да нет, я не шучу. Друзья они ведь, сама знаешь, в чем познаются.

– Я-то знаю, а вот ты...
– Она пристально смотрит на меня и вдруг ойкает. Людмила наконец-то замечает случившуюся со мной перемену. Дрожащим пальцем указывает на мой рот. Неужели это я?

– А как ты думала? Когда с размаху да по лицу - бывает, мозги последние вышибают, не то что зубы.

Некоторое время мы стоим молча. В конце концов она вынимает из сумочку чью-то визитку, ручкой пишет на ней пару строк.

– Сходишь по этому адресу. Скажешь, от Люды. Они все сделают.

– У меня нет денег.

– Это бесплатно.

– Спасибо.
– Я беру визитку и чувствую смутное раскаяние. Как выясняется, за ядовитой женской оболочкой у Людмилы скрывается чуткая и нежная душа. Желание дерзить и ругаться напрочь пропадает. Агафон торжествующе лупит в стену лбом. То ли смеется, дурачок, то ли плачет. С восприятием нашего человеческого мира у Агафона вечные проблемы.

Глава 9 В поисках шифера...

На этот раз Семена я нахожу в нашей старой доброй "Крякве" - этом последнем прибежище социальных нелегалов. В давние времена в Париже подобные кафе ютились на Монмартре, в Екатеринбурге приют философам-нетрадиционалистам дает лишь этот неказистый подвальчик.

С момента последней нашей встречи Семен ничуть не изменился, - все также волосат и неприбран, а колючие щеки его напоминают пару темных шерстяных заплат. Сидя за столом, этот красавец с глубокомыслием прожженного биржевика перелистывает истертый до дыр номер "Плейбоя", неспешно прихлебывает из кружечки маслянистый коньяк. Мимоходом киваю гиганту швейцару и по крутым ступеням спускаюсь в зал.

– Здорово, пиит!

– Привет, мазилка!

По обычаю озираюсь, проверяя количество полотен на стенах. Все вроде на месте, и потому успокоенно присаживаюсь. Забавная все-таки вещь! И грязно тут, и луком пахнет, а вот люблю я нашу "Крякву" - и все тут! За низкие уютные потолки, за романтизм тусклых ламп, за добрую славу. Хозяин трактира уверяет, что Ипатьевский подвал - несуразный вымысел историков и что на самом деле последние дни и часы царская семья встретила именно в его заведении. Особо доверчивым он даже демонстрирует закуток со стенами издырявленными дрелью, объясняя, что тут вот стоял царевич, а тут - дочери с отцом. И вот что странно, версия груба, нелепа, абсурдна, однако слухи по области циркулируют и в "Крякву", нет-нет, да заглядывают любопытствующие. Впрочем, им есть на что посмотреть. Именно в "Крякве" любой страждущий может вдоволь полюбоваться моими полотнами. Это свидетельство моего рейтинга у хозяина. Примерно раз в квартал трактирщик получает от меня по картине, за что позволяет бесплатно столоваться. Он из пролетариев, но из пролетариев просвещенных. Во всяком случае знает, что рококо это не семейство попугаев, и твердо верит, что лет через десять после смерти художника живопись умершего резко подскакивает в цене. Таким образом, приобретая мои картины, он как бы скупает долгосрочные акции серебряного рудника. То есть, серебра пока нет, но вот-вот обещают найти. Кажется, года два назад Семен под этим же соусом пытался всучить ему кое-что из своих творческих опусов, но на песни трактирщик не клюнул, раз и навсегда сохранив верность живописи.

– Чего поделываешь?

– Чай-кофе пью. Заодно миражами любуюсь, - Семен демонстрирует мне журнальный разворот.
– Видал-миндал?

– Видал и лучше.

– Я не о том. Это же голимая подделка! Компьютерная графика в "корэл-дро" и "фотошопе"! Чтобы такие ножки к таким грудкам и такой шевелюре - да в жизнь не поверю!

– Сочини по этому поводу памфлет.

– И сочиню!..

Надо сказать, что Семен увлекается сочинительством вполне профессионально. Кое-кто называет его авангардистом, и толика правды в этом есть. Во всяком случае он первый додумался до повторов. Если не очень понятно, то поясню. Как-то ночью Сема вломился ко мне в дом и, сияя червивой улыбкой, сообщил, что отныне шлягеры у него повалят один за другим. Конвейером, колонной, могучим этапом.

– Я, старик, понял, почему умное не идет! Потому что не доходит!
– Вещал он, бегая по моей квартире и беспорядочно дергая себя за огромный туфлеообразный нос.
– Ум у людей телевидением размягчен, рекламой. Слышал клоунов из "Ноги врозь"? Дошлые ребята! Догадались сочинять тексты для даунов. Вот и ловят в силки четырнадцатилетних. Пока, правда, только девчонок. Парням песенная лексика труднее дается, но суть не в этом. Тут два пути - либо смысл упрощай и язык в камеру показывай, либо...
– Семен хитро прищурился.
– Либо повторяй текст по два-три раза. Для того припевы и придуманы. Народ он, Тема, не дурак, знал, для чего куплет с припевом чередуется. Чтобы, значит, запевая, люди о главном вспоминали. На куплете забыл, на припеве припомнил. Лихо, да? Только я, старик, лучше придумал! Все строчки решил повторять строго по два раза.

В ту же ночь Семен проблеял мне свой первый песенный шедевр, который позднее я раз сто или двести слышал по радио.

"Шел с пустыни мул, шел с пустыни мул,

В наш зашел аул, в наш зашел аул.

Я к нему бреду, я к нему бреду,

Словно бы в бреду, словно бы в бреду.

Видно, не судьба, видно, не судьба,

Знать, без вкуса ты, знать, без вкуса ты,

Видно, на мула, видно, на мула

Засмотрелся ты, засмотрелся ты!.."

И так далее, в том же духе. В чем-то Семен оказался пророком. Песню у него сходу купила какая-то столичная студия, чуть подкорректировав, выпустила в эфир. А дальше пошло-поехало. Многие из моих подружек (я сам слышал!) с удовольствием распевают Семины строчки и поныне. Будь Семен порасторопнее, давно стал бы преуспевающим песенником, но он скандалист и философ, а потому творческая слава ему изначально не светит.

– Тип-топ-модели!
– Снова фыркает Семен и накрывает журналом лужицу разлитого кофе.
– Этак и я могу себя под Ален Делона подравнять. Куда катимся, Тема?

– Все туда же. Кстати, я ведь снова денег пришел просить.

– Сколько?
– жестом Рокфеллера Сема запускает руку в карман.

– Три тысячи американских фантиков.

Семина рука столь же вальяжно выныривает обратно. Разумеется, пустая.

– Я думал, тебе на метро...

Все яснее ясного. Денег у поэта-песенника нет. Ни трех тысяч долларов, ни даже трех червонцев. А то, что было с утра, он успел пустить в оборот. Это чувствуется по блеску его глаз, по амбре, чесночными волнами идущими от его дыхания. Даже коньяк Сема закусывает истинно по-русски - огурцами, холодцом и чесноком.