– Выключи!

Холуй выключил с большой неохотой и, словно в отместку, остановился через десять минут, чтобы целых полчаса что-то там чинить в моторе. Покуда проходила починка, Владимир Георгиевич вышел размяться и сходить по нужде. Уже стояла ночь. Ревякин вдохнул полной грудью и с наслаждением ощутил отсутствие запаха ублиеттки.

– Господи помилуй!
– ни с того ни с сего вырвалось у него. Он подумал о том, что едет к православному священнику, он - солнцепоклонник, можно сказать - язычник.

Когда поломка была устранена и они снова двинулись, отец-основатель спросил:

– Ваше высочество, вы хоть умеете правильно креститься?

– Умею, - ответила Катя хмуро.
– Справа налево. Так?

– Так.

Больше они не сказали ни слова, покуда не приехали. Село священника называлось не Радость, а Радоницы. Луна еще не взошла, звезды светили сквозь кудрявчатую облачность, слабо освещая окрестности маленького села: кладбище, избы, храм, показавшийся каким-то необычайно большим и высоким. До полуночи оставалось пятнадцать минут. У входа на кладбище стоял автобус ЛАЗ обтекаемой формы, из которого еще выходили старушки и поспешали к храму.

– Сервис!
– обратил на это внимание Виталик. Он пристроил княжеский джип неподалеку от автобуса.

Ревякин выбрался наружу, подал руку княгине, которая, спрыгнув на землю, весело тряхнула волосами и сказала:

– Какой величественный храм! И как здесь легко - будто вот-вот взлетишь.

Отец-основатель на это лишь тихонько хмыкнул и стал оглядываться по сторонам в поисках сегодняшних недолгих гостей княжества. Но они, вероятно, были уже в церкви.

– Можете остаться в машине, - кинула Катя слуге и телохранителю.
– Чинмин мусульманин, а ты, Виталька, поспи.

– Я должен, - возразил телохранитель, уже стоя наизготовку, будто они приехали не на Пасху, а на «стрелку». Только что пистолета не выхватил из-под мышки.

– А я посплю, - сказал Виталик.
– У них своя Пасха, у меня - своя.

Отец-основатель зевнул и подумал, что он, пожалуй, посмотрит крестный ход, постоит немного в храме да и тоже придет в джип дрыхнуть. Он двинулся следом за княгиней и охраняющим ее дунганином, отставая от них шагов на пять. Слева и справа поплыли кладбищенские кресты и оградки, кое-где - пирамидки с пятиконечными звездами, но мало, потом справа потянулась стена храма, от которого веяло чем-то грозным, жутким, способным раздавить маленького отца-основателя, - недаром в школе говорилось, что большие храмы строились нарочно, дабы подавлять человеческую личность. Ревякин усмехнулся, вспомнив свою учительницу истории. Она сама была такая монументальная, что подавляла собой личность своих учеников. И имя у нее было какое-то громоздкое, под стать телесному изобилию.

У дверей храма Чинмин остановился, посматривая по сторонам, не желает ли кто-нибудь выстрелить в княгиню Жаворонкову со стороны речушки. Река тут была еще менее широкая, чем Волчица. От нее тянуло сырым ветерком.

Катя, прежде чем войти, размашисто перекрестилась. Ревякин замешкался

– идти или не идти в храм, осенять себя крестом или не осенять. Наконец с вызовом в душе решил: идти, но не осенять. И он стремительно шагнул в дверь храма. В ту же секунду его ударило в лоб, да так, что из глаз посыпались искры и отца-основателя отбросило навзничь. Он услышал грохот каких-то деревяшек, и в голове само собой высветилось имя учительницы - Марионилла Валериановна…

– Не трогай! Не лапь меня, басурманин!
– прозвучал чей-то очень знакомый голос.
– Говорю, не лапь, слышишь? Руку сломаешь! Помоги-и-ите!!! Правосла-авные!

Сидя на земле, Ревякин мотнул головой, в которой еще все гудело, и увидел, как Чинмин, заломив руку сегодняшнему обличителю жаворонковской ереси, оттаскивает того в сторону от дверей храма, а тот упирается и кричит:

– Спаси, Господи, лю… люди Тво… Твоя!..

– Чинмин!
– крикнул отец-основатель.
– Отпусти!

Тот нехотя выполнил приказ, но чутко следил, что воспоследует дальше.

– А! Максе-енций!
– воскликнул обличитель, потирая хрустнувшее в лапах дунганина плечо.
– Явился, значит! А храм-то тебя не пускает. Глянь-ка, об незримую стену лоб расшиб. Так же и Марию, блудницу Александрийскую, не пускало в храм незримой стеною! И сколько ни пытайся войти - не пустит тебя гнев Божий!

– Чинмин!
– призвал ревякин, встал резко на ноги.
– Это он меня в лоб ударил?

– Он, он ударил, - закивал сердито телохранитель.
– Как бык бодайчи.

– Неправда!
– отринул показание дунганина обличитель.
– Се гнев Божий стену поставил, об которую Максенций ушиблен бысть. А я не бодался. Я дрова нес. Матушка сырых дров притащила, я их прочь уносил, а при дверях одно полешко упало, я наклонился его поднять, выпрямился, а тут Максенций входил, и тотчас его незримая сила в лоб ударила.

Тут Ревякин обратил внимание, что обличитель объясняет все это не ему и не Чинмину, а двум каким-то припозднившимся старушкам, которые любознательно остановились узнать, что за переполох в преддверии пасхального храма.

– Смотрите на него, вернии!
– взывал бывший «жаворонок», а ныне яростный христианин.
– Пред вами ересиарх Максенций. Плюйте в него! Не войдет он нынче в храм Божий.

– Хватит пороть ерунду, - не выдержал бедный Владимир Георгиевич.
– Нарочно же сейчас и войду беспрепятственно.