Шрифт:
– Не... Мне нельзя... У меня мать в больнице...
– Ну тогда давай потом уедем, когда ее отпустят! Мы и ее с собой возьмем, а?
– Не... Она не хочет уезжать, я ее уже звал...
Митрий вздыхает.
– А давай тогда завтра в школу не пойдем, а? Чего нам туда идти? Тебя без матери ведь не пустят...
– А ты?
– Не пойду. Меня ж дома потеряли, будто я уехал, а я в школу припрусь! Знаешь, чего будет!..
– Ну ладно, тогда не пойдем...
– соглашаюсь я. И оттого, что завтра не надо идти в школу, мне становится легко, спокойно и радостно. Я засыпаю.
Весь день мы проводим в лугах.
Я учу Митрия сидеть на лошади. Дядька Самойленко смотрит на нас, курит и молчит. Он вообще не любит разговаривать.
Митрий не очень способный ученик: он трусоват, цепляется за лошадиную гриву, и глаза у него круглые, отчаянные.
– Ну чего трусишь?
– сержусь я.
– Тут ведь падать невысоко, не бойся!
– Боязно...
– Я знаю, чего ты трусишь! Ты коня боишься, дурак!
Митрий виновато молчит.
– А ты не бойся, он добрый.
– Да...
– тоскливо тянет Митрий.
– Как лягнет...
– Больно ему надо! Что он, глупый, что ли? Ты погладь его. Ну?..
Митрий с ужасом приближается к моей любимой муругой лошадке и негнущимися пальцами гладит ее по носу.
Лошадка прядает ушами, внимательно глядит Митрию в глаза.
– Видишь, совсем нестрашно!
Солнце катится по небу быстро. Вот оно уже и на западе... Мы возвращаемся домой.
– Как быстро день прошел!..
– вздыхает Митрий.
– Хорошо было. Мы завтра еще пойдем, а?
– Да вон же он!
– кричат надрывно у нас за спиной.
Митрий вздрагивает, оглядывается и сереет лицом.
Огромный небритый дядька бежит к нам, топая сапогами.
– Митенька, где же ты пропадал, сынок!
– он хватает Митрия на руки, прижимает его к себе.
– Папа!
– орет Митрий, обнимая дядьку за шею.
– Папочка!
Дядька гладит его по вздрагивающим лопаткам, говорит хрипло:
– Я этой учителке башку-то сверну, ты не бойсь ее, Митрий!
Митрий заходится в плаче. Дядька тяжело и широко шагает вверх по улице, уносит его...
Я иду домой.
Дома, в почтовом ящике, записка: "Тов. Митюшкина А. Н.! Срочно зайдите в школу по поводу безобразного поведения Вашего сына Митюшкина Андрея". И подпись Анны Михайловны.
Записку я выбрасываю.
Вхожу в дом. Там пусто.
Я сижу у печки, жую холодную картошку.
Потом иду в больницу, к маме. Меня всегда пускают.
Мама смотрит печально.
– Ты ешь?
– спрашивает она.
– Ем.
– А худющий... В школу не просыпаешь?
– Не...
– А в школе как?
– Нормально...
– говорю я.
Утром прибегает Цыбулько.
– Ты чего?
– спрашивает он.
– Ничего, - отвечаю я, не понимая, о чем он.
– Аннушка говорит, если сегодня мать не приведешь, тебя из школы выгонят...
– Ну и пусть.
Цыбулько смотрит на меня с уважением и завистью: все мне нипочем!
– А мать-то знает?
– Она в больнице.
– Так ты оди-ин...
– тянет Цыбулько.
– Ну.
– Везет! А в школу не пойдешь?
"Тебе бы так повезло..." - думаю я, но отвечаю, как и положено отпетому хулигану, от которого вся школа плачет (прямо-таки утопает в слезах), с ухмылкой:
– Рехнулся я, что ли, туда идти?
– А я пойду...
– вздыхает Цыбулько.
Он бредет вниз по улице, оглядывается, спрашивает:
– А что делать-то будешь?
– В клуб пойду, - отвечаю сквозь зубы.
– Там киношка утром путевая, про индейцев.
Это Цыбулько добивает окончательно: он горестно шмыгает носом и плетется в школу.
А я возвращаюсь в дом и достаю из-под подушки "Тиля Уленшпигеля", сажусь у окна.
Я соврал Цыбулько, я не пойду в клуб. У меня нету денег. Но дело даже не в этом. Даже если б были, все равно б не пошел.
Эти фильмы про индейцев я терпеть не могу - там все понарошке.
– Митюшкин, отопри!
– кричит отличница Ленка.
– Я знаю, ты дома, я тебя видала!
Я сижу под столом.
– Митюшкин, не притворяйся, тебе же хуже будет!
А мне все равно. Ни за что не выйду.