– Ты только дурачка-то из меня не делай. Я ведь не один из твоих мускулистых блондинов.

– Это уж точно, - кивнула я.

Наши взгляды встретились. Вокруг стояла такая пронзительная тишина, что на фоне ее журчание фонтана казалось неестественно громким.

Кузен встал и протянул мне руку:

– Пойдем, я покажу тебе, как выглядят именно сейчас, после захода солнца, водяные лилии. Они будут закрываться прямо у тебя на глазах.

Мы прошли по потемневшему и ставшему совсем прохладным дворику. Бледно-голубые лилии замерли на жестких стеблях в нескольких дюймах над водой, их блестящие, похожие на нефритовые пластины лепестки отсвечивали на гладкой поверхности воды. То там, то здесь под ними мелькали золотистые плавники, а на одном из лепестков сидела и утоляла жажду золотистая пчела. Неожиданно один зеленовато-голубой лепесток загнулся кверху, следом за ним другой, и вот уже все лилии закрылись, приготовившись к ночи и став похожими на жесткие неподвижные тюрбаны. Еще одна пчела, едва не попавшая в плен к цветку, разгневанно выкарабкалась из-под его лепестков и тут же пулей улетела.

Я смотрела на воду наполовину отрешенным взглядом, тогда как мой мозг был занят тем крохотным фрагментом информации, которую сообщил мне Чарльз: интригующим образом эксцентричной старой дамы, которая настолько давно выпала из жизни нашей семьи, что успела стать настоящей семейной легендой. Эта только что нарисованная Чарльзом картина раздваивалась и смешивалась в моем сознании с яркими воображаемыми образами, которые сформировались у меня во время вынужденного рождественского чтения. Некоторые из книг Чарльза действительно были тяжелы для восприятия, но повествования об экстравагантной леди Хестер не только удивительно легко читались, но также отличались живостью и свежестью.

На Ближний Восток она отправилась где-то в начале девятнадцатого века. Дочь графа во времена, когда титул значил едва ли не все, мужественная, властная женщина, которая, будучи племянницей Питта <Премьер-министр Великобритании, сторонник политики колониальной экспансии.>, имела определенную репутацию даже в политических кругах. Постранствовав изрядное время по свету в окружении свиты, состоящей из любовника, рабов и домашнего доктора, она решила наконец осесть в Сирии (в том виде, в каком пребывала тогда эта страна), где приобрела в свое владение высокогорную крепость неподалеку от Сидона.

Она поселилась в восточном государстве, одевалась как турецкий эмир и управляла домашней прислугой, албанской стражей, чернокожими рабами, компаньонами, конюхами и персональным доктором при помощи железной дисциплины, а подчас и самого натурального кнута. Ее крепость, располагавшаяся на безлесой горной вершине, представляла собой, по оценкам современников, "чарующий дворец".

Это был своего рода замкнутый мирок, включавший внутренние дворики; запутанные как китайская головоломка коридоры; окруженные стеной сады, к которым вели винтовые лестницы; прорубленные в скале потайные ходы, через которые в замок проникали шпионы леди. Одним словом, это было поистине экзотическое творение с журчащими фонтанами и восхитительными садами, рукотворное воссоздание чудес "Тысячи и одной ночи" со всеми фантастическими аксессуарами, почерпнутыми из восточных сказок. У нее было все - розы и жасмин, безмолвные чернокожие рабы и соловьи, верблюды, священные кошки и арабские скакуны.

Бесстрашная, донельзя эгоистичная, надменная и горделивая, с годами все более обуреваемая усиливавшейся манией величия, она вмешивалась в дела политиков, бросала вызов местным эмирам и даже пыталась - причем небезуспешно - попирать закон. Похоже, со временем она и сама уверовала в свое мистическое предназначение Царицы Востока, которой суждено однажды въехать в Иерусалим с венцом на голове и в сопровождении нового Мессии.

Конец ее был таким, каким он и должен быть у человека, обрекшего себя на могущество и одиночество, - она умерла в нужде, промотав все свое состояние, в рассыпавшейся на глазах крепости, окруженная лишь слугами, которые нещадно обкрадывали ее, а к ней самой потеряли всякий интерес. Но наряду со своими долгами она оставила после себя кое-что еще - легенду, сохранившуюся до наших дней.

Меня заинтриговало, что легенда эта продолжает жить и поныне, воплощенная уже в образе моей двоюродной бабки Хэрриет. Насколько я знала эту старую даму, она во всем (за исключением разве лишь титула) соответствовала данному образу. У нее было состояние, сила воли, она была достаточно образованна и также много путешествовала, окруженная свитой, пусть не столь внушительной как у леди Хестер в 1820 году, однако все же оказавшейся способной и столетие спустя породить немало слухов и пересудов.

В молодости она вышла замуж за археолога Эрнеста Бойда и впоследствии сопровождала его во всех экспедициях, участвуя и (надо и это признать) фактически руководя всеми его "копаниями", от Камбоджи до Евфратской долины. После его кончины она прекратила активную деятельность и вернулась в Англию, но продолжала внимательно следить за Ближневосточным регионом и даже финансировала пару пробудивших ее интерес экспедиций. Двух лет английской погоды оказалось для нее вполне достаточно: она распрощалась с семьей (это был ее последний визит, который сохранился в моей памяти) и отправилась в Ливан, где купила высокогорное поместье и осела в нем, чтобы (как она сама заявила) писать книгу.

Лишь однажды она выбралась из своего добровольного заточения - это было как раз четыре года назад, сразу после того как моя половина семьи перебралась в Лос-Анджелес. Она заявила тогда о намерении уладить кое-какие дела, что означало оформление перевода всех своих весьма значительных средств в Ливан, подбор пары для своего омерзительного (по словам Чарльза) тибетского терьера Далилы и желание навсегда отряхнуть со своих юбок грязь Англии. С тех пор я о ней ничего не слышала. Никто не имел ни малейшего представления, написала ли она за эти пятнадцать лет добровольной ссылки хоть строчку, если не считать периодических изменений завещания, которые поначалу изучались всей семьей с некоторым любопытством, но в конце концов вообще перестали замечать. Всем стало ясно, что мы вполне способны обходиться без двоюродной бабки Хэрриет, равно как и она без нас. Разумеется, ни с одной из сторон не послышалось даже намека на упрек или обиду, поскольку Хэрриет попросту стала живым олицетворением прирожденной тяги моей семьи к самоустранению и отрешенности.