Хамид остановил машину и с добродушной улыбкой предложил мне поближе познакомиться с цветистым великолепием: орхидеями, бледными цикламенами, громадными сине-желтыми геранями, пурпурными персидскими тюльпанами и красными анемонами - цветами самого Адониса.

Наконец, все обработанные участки остались позади, и машина стала передвигаться по волнообразно возвышавшейся и снижавшейся дороге, вокруг которой прямо на скалах рос неведомый мне кустарник, а единственным цветком был желтый ракитник.

Кристально чистый воздух разительно контрастировал с тяжелой духотой побережья. Кое-где попадались небольшие отары типично восточных овец кремового, золотистого, иногда с примесью черного цвета; при ходьбе животные болтали ушами и низко склоняли головы, словно выискивая что-нибудь съедобное. Здесь же паслись лоснящиеся козы, причем все отары старались держаться поближе к пастуху - одинокой фигуре в бурнусе, скрестившей руки на посохе и мрачно поглядывавшей в сторону нашей машины.

Дорога продолжала ползти вверх, стрелка высотомера упорно склонялась вправо, воздух становился все более пронзительно бодрящим. Желтый ракитник остался где-то внизу, а из узкой полоски дерна, росшего вдоль дороги, между теснящими их камнями, торчали пучки тонких сероватых листьев. Машина начала делать угрожающие повороты, объезжая груды валунов и едва не касаясь левым боком шероховатой поверхности скал, справа простиралась бездонная пропасть, из которой доносились крики ворон.

Неожиданно мы оказались на открытом со всех сторон пространстве. Мы двигались по тянувшемуся на головокружительной высоте крутому горному хребту. Вдали простиралась панорама сплошного голубого фона, белого камня и вереницы поросших лесом и удалявшихся вплоть до самого моря горных хребтов. Правее же и где-то далеко внизу зеленой змейкой, которая та пряталась, то показывалась снова, поблескивая в окружении грандиозного лесистого ущелья, протекал Нахр-Ибрагим - река Адониса.

Ныряя между каменистыми впадинами, склоны которых временами заслоняли от нас солнце и давали приют чахлым яблонькам и алым анемонам, мы приближались к истоку Адониса.

Зрелище это было поистине волшебное, словно дошедшее до нас из далекого прошлого. Я подумала, что для примитивного человека, населявшего когда-то эту истомившуюся от жажды землю, вид белоснежного потока, который вырывался из ревущей черной пасти пещеры, зиявшей почти по центру массивного, залитого солнцем утеса, наверное, олицетворял собой безмерную силу и ужас неведомых богов. И это, конечно же, в сознании людей связывалось с плодородием, поскольку на протяжении тридцати миль река несла по горным склонам жизнь. Вокруг тех мест, где вода срывалась с камней, лощина сразу же покрывалась зеленью, деревьями, цветущим кустарником, и красные анемоны расцвечивали берега потока.

Значит, вот сюда, ступая по призрачным стопам Изиды, Иштар, Астарты и самой Великой матери Деметры, спускалась Афродита, чтобы влюбиться в греческого пастуха Адониса и нежиться с ним в окружении многоцветия леса и трав. Именно здесь, где он был сражен диким кабаном и где пролилась его кровь, расцвели алые анемоны - с тех пор каждую весну вплоть до наших дней пурпурные воды Адониса стекают прямо в море. Сейчас же лощина опустела исключение составляли лишь черные козы, дремавшие под лучами солнца на руинах храма Афродиты, и оттого сонное, убаюкивающее позвякивание колокольчиков на их шеях казалось особенно резким и пронзительным на фоне грохота ревущего потока.

Но даже без всяких легенд при виде подобной панорамы буквально дух захватывало, и если к зрелищу белесых бурунов воды, сверкающих от влаги валунов, массивных и внушительных развалин и ярких, трепещущих под порывами вызванного водопадом ветерка цветов добавить еще и древние сказания, то получалась картина, словно пришедшая к нам из какого-то иного мироздания. Когда же мы свернули из лощины на узенькую колею - едва ли ее можно было назвать дорогой, - по которой нам предстояло окольным путем возвращаться домой, картина повернулась к нам еще одной стороной своей буйной восточной фантазии.

Чуть поодаль, за пределами долины Адониса, у самой воды бродили несколько арабских скакунов. Неподалеку от них, подобно белой царапине на камне, начиналась тропа, которая уходила вверх по склону и под прямым углом соединялась с дорогой. По этой тропе легким шагом неспешно бежала гнедая арабская лошадь - белый бурнус всадника раздувался на скаку наподобие паруса, и серебристо-алая уздечка в его руках отсвечивала на солнце.

Рядом с лошадиными копытами семенили две красивые собаки: желтовато-коричневая борзая с длинной шелковистой шерстью и знаменитая гончая салюки, с предками которой восточные принцы охотились на газелей.

Когда изгиб дороги скрыл их от наших взоров, я посмотрела на часы. Близилось время ленча.

Снова мы увидели всадника, когда спускались по дороге на противоположной стороне долины. Мы пробирались по испещренной рытвинами дороге, направляясь в сторону какого-то крохотного селения в затерявшейся почти у кромки снегов высокогорной долине, когда я снова увидела внизу наездника и его спутников. Он медленно ехал по едва различимой тропинке, которая пролегала в достававших ему до бедер зарослях подсолнечника. Собак мне было почти не видно - их укрывали от взоров широкие сердцевидные листья растений. Потом они, похоже, обогнали его, выбежав на располагавшийся ниже изгиб дороги. Воздух был настолько чист и недвижим, стояла такая тишина, что я смогла на фоне гулкого цоканья копыт по пыльной земле расслышать и легкое позвякивание колокольчиков уздечки.