машины с ней не отставал...

— Чудачка ты! Да мы с Норкой в кузове сидели.

Все засмеялись, а Таня чуть не заплакала от стыда и досады.

Однажды Борис пришёл из клуба радостно взволнованный:

— Мама, к нам в клуб приехал инструктор из Москвы, из спецшколы, и

подбирает собак на дрессировку в поводыри.

— В какие поводыри? — не поняла мать.

— Поводыри слепых.

— Ты серьёзно?

— Честное слово! Он подобрал у нас пять собак. И мою Норку тоже. Он,

мама, проверил у неё и слух, и зрение, и память, и внимание и сказал, что

она очень способная для этого дела.

— Ну а как же ты? Тебе разве не жаль её отдавать?

— Жалко, конечно, но надо же. Ведь слепые-то — инвалиды войны. Он

сказал, что это новое дело... Вот бы интересно, мама, посмотреть, как

дрессировать её будут?

— Да, интересно, — согласилась мать.

— И знаешь, мама, он ещё сказал, что, наверно, Норку после

дрессировки обратно в наш город вернут. Она ведь знает все улицы и будет

хорошо водить слепого. Понимаешь?

— Понимаю, сынок, но не очень, — улыбнулась мать.

В разговор вмешалась Таня:

— Чудак ты, Борис! Он разыграл тебя, как мальчишку, а ты и поверил.

— Ничего не разыграл, — насупился Борис. — Он правду говорил.

— Совсем ты у меня собачником заделался, — улыбнулась мать.

Она протянула руку и хотела погладить сына по голове, но Борис

отклонился:

— Вы всё ещё думаете, что я маленький...

Надежда Васильевна обняла детей и, прижимая к себе, проговорила

ласково и укоризненно:

— Ну, будет вам колоться. Какие вы у меня ёжики — дотронуться

нельзя...

Трудная дрессировка

Норку привезли в спецшколу, в дачное Подмосковье. Кругом были зелёные

луга, рощи, светлые пруды. Деревянные дома окружены садами и огородами.

Собаки, привезённые из многих городов на специальную дрессировку в

школу, размещались каждая отдельно в просторной вольере, обнесённой

высокими стальными решётками. В середине каждой вольеры — небольшая

землянка-конура. Жить в ней собаке очень удобно: летом в ней прохладно, а

зимой тепло.

Первое время собаки, оторванные от родного дома, где они выросли,

вели себя неспокойно: бегали по вольере от стенки к стенке и тревожно

лаяли.

Тосковала по своему дому и Норка. У неё был грустный вид. Она тяжело

вздыхала, временами позёвывала, а иногда тихо скулила, будто жаловалась на

свою горькую судьбу. А вечерами она поднимала узкую морду кверху и

протяжно тянула однотонную, тоскливую песню: «А-у... у-у!»

Новый хозяин — дрессировщик Васильев — успокаивал Норку:

— Ну что ты, дурочка, завыла, а? Скоро работать начнём, и всю твою

тоску как рукой снимет.

Собака прислушивалась к спокойному голосу Васильева, пристально

смотрела ему в глаза и постепенно затихала. Он выводил её на прогулку, но

не спускал с длинного поводка, и она не могла резвиться так, как резвилась

на воле с Борисом. Новый её хозяин был тоже хорошим, хотя и более строгим,

чем Борис. Он кормил её пахучим мясным супом, чистил щёткой и купал в

пруду. Ей было приятно, и она быстро привыкла к новому хозяину, а потом

охотно стала выполнять всё то, чему её научили в клубе: «ко мне»,

«сидеть», «гуляй», «на место», «стоять»...

Однажды Васильев привёл Норку в рощу, на большую поляну, где был

оборудован какой-то странный городок: тут стояли одноэтажные домики, на

стенах которых висели настоящие почтовые ящики, вдоль домиков дротянулись

асфальтовые тротуары, кое-где были лестницы и столбы, рвы с деревянными

мостиками, ямы, лужи, тумбы и даже узкоколейная железная дорога с

переездом и шлагбаумом.

Васильев надел на Норку кожаную шлейку, она плотно обхватывала шею и

грудь собаки. На спине от шлейки вверх торчала тонкая стальная дуга.

Дрессировщик уцепился за эту дугу левой рукой, как за поводок, а в правую

взял трость. Затем он подал команду «Вперёд, тихо» и пошёл вслед за

собакой, ощупывая тростью землю. Он уподоблялся слепому, не закрывая,

однако, глаз, и учил собаку двигаться по свободному тротуару, на правой