Но здесь, у самого входа, на пустом пространстве наборного паркетного пола все было в полном ажуре: в золоченых контактных зажимах торчала свежая колба Крафта, гудела разогретая фриквенс-установка, и на ее столе лежало тело, накрытое простыней.

Только не розовой с зеленой полосой, как у нас в Анимацентре, а простой бязевой и даже, кажется, не очень чистой.

– Ага, – сказал я. – Понятно. Информатором кто будет?

– Я буду информатором, – сурово ответил полковник Добрынин.

– Хорошо. Снимите простыню, пожалуйста.

– М-м-м… У нас не принято, господин Бармин. У нас простыню потом снимают… перед активацией.

– Почему?

– Так положено. У нас, видите ли, много бывает своих условий… особых… в общем, только перед самой активацией. Не возражаете?

– Вообще-то, конечно, это неправильно… ну да со своим уставом, как говорится… Хозяин – барин.

– Да вы садитесь, – спохватился он. – Чай? Кофе? Коньяк?

– Чай, – твердо выбрал я. Но потом спросил со вздохом: – А какой коньяк?

– Коньяк-то? На выбор, – отозвался полковник, открывая дверцу.
–

“Камю”… “Кизлярский” есть… еще этот вот, как его… “R amp;R”. У меня от него изжога, – пожаловался он и достал два стакана. – Ну?

– “Кизлярский”, – выбрал я и спросил затем, принимая в ладони чашу ароматного огня: – Итак, каким человеком был усопший, полковник?

– Помянем, – предложил Добрынин и поднял свой стакан. – Мало таких людей, мало… Верным сыном отечества был усопший, вот что я вам скажу, Сергей Александрович…

Я насторожился. Это, впрочем, не помешало мне отхлебнуть. Коньячок был что надо.

– Итак? – продолжил я.

– Верный сын, настоящий россиянин, – горестно сказал полковник

Добрынин. – Поискать таких. Органы могли на него положиться…

Товарищ был верный – вот что я хочу сказать. Вот что важно. Верный был товарищ. У нас ведь как?.. у нас без этого никак. Свои же в случае чего и заложат. Верный был товарищ, да… Ни прибавить, как говорится, ни убавить.

Полковник издал звук, похожий на хрюканье, и утер слезу.

– Давай, – сказал он затем. – Помянем. Верный он был товарищ – вот что.

Я поперхнулся – кажется, это сегодня уже где-то звучало… Коньяк попусту обжег горло. Утирая слезы, я окончательно понял, что дело швах. Ничего хоть сколько-нибудь существенного он мне не скажет – ничего такого, что сможет пролить хотя бы каплю света на то, каким был человек, тело которого лежит сейчас под простыней.

– И семьянин был добрый, – с трудом выговорил полковник. Он уже не стеснялся слез – они струились по его утром тщательно выбритым, а сейчас покрытым бурой пылью щекам. – Отец был какой! Какой отец!..

Сын был хороший. Я, бывало, смотрю: блин, ну какой сын! Мне бы таким сыном быть… эх! Если б все мы такими сыновьями были!.. Да что говорить!.. – Утер нос и сказал: – Помянем.

– Детство? – из чувства долга поинтересовался я. – Юность?

– Детство трудным было, – взрыднул полковник. – Но товарищ он был верный в детстве – вот что я скажу. Верный был товарищ. Бывало, что ни как, а не подведет. А в юности… что ж? Юность есть юность.

Честный парень он был, вот какой. Товарищ верный. И не позволял.

Наше же мущинское-то дело какое? – спросил вдруг он. – А?

Я замялся.

– То-то! – отрезал полковник. – А этот – ни-ни. Семьянин был – поискать таких. Какой семьянин, елки-палки!

Он помотал головой и потянулся за бутылкой.

– Ты что не пьешь? – пьяно удивился Добрынин, обнаружив мой стакан почти полным. – Ты что? Помянем! За такого человека да не выпить!

Дав-в-вай!

– Да, да… хорошо… Давайте, конечно… Но вы же понимаете… я аниматор, а не волшебник. Да? Мне же нужно хоть что-нибудь знать.

Хоть что-нибудь живое. Мелочи какие-нибудь… житейский мусор. Не скажете?

Полковник Добрынин бросил на меня быстрый взгляд, и это был взгляд абсолютно трезвого человека.

– Ну, как хотите, – вздохнул я. – Мое дело спросить, а уж вы как знаете… Как давно это случилось?

– Если вы насчет эффекта Винке, то можете не волноваться. Меньше двух часов прошло.

Он был сведущ кое в каких тонкостях нашего дела, этот полковник.

Эффект Винке проявляется в нарушении монотонности цвета свечения