Крупицына-Крафта. В теле, подвергаемом анимации, как правило, есть атомы и молекулы, которые прежде участвовали в строении другого человеческого тела. Пройдя некоторый путь после его распада – допустим, оказавшись захваченными растением, которое затем пошло в пищу и было усвоено новым организмом, – они, несущие слабый отпечаток прошлой жизни, оказались в новом теле. Благодаря им и возникает специфическое мерцание, похожее на рябь – рябь Винке. И чем больше времени проходит с момента смерти до начала анимации, тем большую долю спектра (пусть все-таки очень небольшую) занимает свечение старых атомов.

– Эти камни в пыли под ногами у нас, – неожиданно продекламировал полковник, – были прежде зрачками блистательных глаз…

– Вот именно, – кивнул я. – Только “пленительных”. Пленительных глаз. Ну да неважно. Оперативно работаете, полковник. Эффект Винке будет почти незаметен.

– Тогда допивайте, если угодно, – холодно сказал он (похоже, ему не понравилась моя поправка). – Да и начнем. Долгие проводы – лишние слезы.

Я отставил стакан.

Невольно нахмурившись, полковник ловко снял простыню.

На прямоугольном стальном столе ровно гудящей фриквенс-установки лежал Михаил Михайлович, эксперт по безопасности, роскошная визитка которого с самого утра болталась во внутреннем кармане моего пиджака.

– Ё-моё! – вырвалось у меня.

– Что? – недослышал полковник.

– Да ничего, – ответил я. – Все в порядке.

Если не считать отсутствующей фуражки, эксперт по безопасности был в полном генеральском облачении. На груди у него лежала мечта фалериста – малиновая подушечка, сплошь усаженная какими-то орденами и медалями.

Ничего не скажешь, макияж был хорош.

Но все же мертвое лицо выглядело несколько усталым.

– Вы знали этого человека? – спросил полковник.

– Мы виделись сегодня утром. Михаил Михайлович заглядывал в

Анимацентр…

– Это не Михаил Михайлович, – поправил меня полковник. – То есть, может быть, он так назвался… На самом деле это Валентин Сергеевич

Белозеров, царство ему небесное.

Анамнез 7. Валентин Белозеров, 59 лет (окончание)

Подъехав к неприметному особнячку в переулке возле Тишинки, громила-водитель покинул свое место, чтобы распахнуть дверцу и загородить широкой спиной пассажира, пока тот, выбравшись из машины, поднимается по мраморным ступеням крыльца.

Замок щелкнул, когда приехавший шагнул на третью.

– Добрый день, Валентин Сергеевич, – сказал молодой человек в строгом черном костюме приветливым и свойским, но чрезвычайно корректным тоном. – Прошу вас…

– Добрый! – бросил визитер. – У себя?

– Так точно.

Белозеров тронул расческой перед зеркалом седой хохолок и двинулся по коридору.

Коридор устилала ковровая дорожка, и в любое другое время идти по ней было бы очень приятно.

Однако Белозеров не замечал удобства хождения по этой дорожке.

Вчера он поставил себе срок – два часа пополудни. И поскольку был философом (как всякий более или менее здравый человек зрелого возраста, совершивший карьеру, на пути к вершинам которой на каждом шагу подстерегали неожиданности и неприятности, из большей части которых он с честью выпутывался), решил, что до указанного срока нужно вести себя как всегда, то есть делать намеченные дела и решать поставленные проблемы. Был почему-то уверен, что к двум часам разрешится. А если раньше – вот уж будет подарок!..

Но голову не выключишь. Полночи не спал, пытаясь понять, что теперь будет и как выкручиваться; и проснулся с тем же гвоздем в затылке.

Завтракал с отвращением и наспех, спеша уйти из дому, чтобы не сорваться на каком-нибудь пустяке, и все же грубо оборвал жену, когда та хотела всего лишь посоветовать насчет галстука, и сделал это совершенно напрасно. Потому что знал, что с лишними советами она не полезет – это раз; он ее, стало быть, зря обидел – это два; и, в-третьих, выбранный им галстук к рубашке в тонкую полоску – и впрямь как корове седло. Конечно, нужно было повязать именно тот афинский с волнами, и тогда выглядел бы приличным человеком, а не бухгалтером из публичного дома.

Утром, как и было намечено, поехал в Анимацентр, убил полтора часа и уехал в тяжелом недоумении от невозможности объяснить простейшие вещи… А ведь образованные, казалось бы, люди, должны понимать…

Вот уж верно сказано: образованщина!..

Он чувствовал глухое, гнетущее раздражение. И тревогу – вполне объяснимую. И еще временами – как будто ноготками кто-то легонечко так поскребывал за грудиной: цыр, цыр, цыр! И если бы не этот кавардак, если бы не напряжение, с каким ему приходилось пересиливать самого себя, чтобы не завыть и не забиться головой о стену, он бы точно обратил внимание на эти коготочки и тотчас, наплевав на дела, погнал к Родчинскому; а уж там, возле кардиографа, услышал бы его успокоительные объяснения насчет того, что это у нас за такие цыр-цыр-цыр и не пора ли залечь в клинику или просто двинуть в давно напрашивающийся отпуск.