Жаль, что я не могла сама удерживать собственный вес и опиралась на мать. Я не хотела, чтобы она прикасалась ко мне, но внутри меня уже ничего не осталось.

Последнее, что я запомнила перед тем, как погрузилась во тьму, были руки брата, поднявшие меня, и его голос, который прошептал:

— Не бросай меня...

2

ДАЛЬШЕ НЕКУДА

ДЖОННИ

Никакого регби по меньшей мере шесть недель.

Отец.

Постельный режим семь-десять дней.

Отец.

Нога твоя не ступит на поле до мая.

Отец.

Порванная приводящая мышца, спайка и атлетическая пубалгия.

Отец.

Реабилитация.

— Дерьмо!

Подоткнув одеяло, я запрокинул голову и сдержал крик, зная, что, если снова закричу, меня опять накачают сраным успокоительным. Я был в натянутых отношениях с медсестрами, чей пост располагался в коридоре возле моей палаты. Из-за того, что я встал с постели, чтобы помочиться, и упал на пол рядом с кроватью, меня внесли в черный список. Меня отымели за то, что не попросил помощи, напомнили про катетер и влепили еще порцию той дряни, что уже закачивали внутривенно. Сказали, что это обезболивающее, но я сомневался. Я был под кайфом. Никому не нужно столько наркоты. Даже мне, идиоту со сломанным членом. Срань господня!

Моргая, чтобы сфокусировать зрение, я безуспешно попытался сосредоточиться на стене напротив кровати, где висел телевизор: Пэт Кенни вел «Очень позднее шоу». Я продолжал сканировать пространство, но мысли возвращали в ту единственную реальность, которая гналась за мной, крутясь в голове заезженной пластинкой.

Отец.

Отец.

Отец.

— Прекрати! — злобно прорычал я, хотя был один в комнате. — Просто, на хрен, прекрати разговаривать.

Разум издевался надо мной — я тревожился и был взвинчен, а в глубине души зарождалось дурное предчувствие.

Тревога была настолько сильна, что я ощущал ее вкус.

Обезболивающие, чтоб их.

Это выносило мозг.

Никто меня не слушал.

Я постоянно всем твердил: что-то не так, но мне отвечали, что все в порядке, а потом вливали еще дряни, которая и так непрерывно струилась по венам.

Я знал, что они ошибаются, но не мог ясно мыслить, не говоря уже — ухватить сущность своей тревоги.

Чем менее серьезно ко мне относились, тем сильнее я волновался и в итоге уже тонул в беспокойстве, причины которого и сам не мог назвать.

И это было жесть как страшно.

Мозг заело: в голове, как битая запись, звучало одно слово.

Отец.

И один голос повторял это слово опять и опять.

Шаннон.

Я понятия не имел, почему реагировал именно так, но сердце от этого набирало обороты. Я знал об этом, потому что каждый раз при мысли о ней аппараты, к которым я был привязан, начинали пищать и мигать огоньками.

Я не мог справиться с этой тревогой. Просто был не способен. Адреналин — ну да, но страх? Нет, со страхом я, черт возьми, справлялся плохо. В особенности когда боялся за другого человека.

Когда я умудрялся воткнуться в телевизор, я тут же думал: «Какого черта Пэт там делает?» «Очень позднее шоу» выходит в пятницу ночью, но... много ли я знал? Явно не слишком, раз не мог сказать, какой был день недели.

Откинувшись на матрас, я постарался отогнать сонливость и мыслить отчетливо.

В бешенстве крутил головой в разные стороны, пытаясь разглядеть больше.

Что-то было не так.

В моей голове.

В моем теле.

Я чувствовал себя как в ловушке, пленником этой дьявольской кровати и проклятых яиц.

Я ненавидел весь мир и всех в нем, я барабанил пальцами по кровати и пересчитывал квадраты на потолке.

Сто тридцать девять.

Господи, надо выбраться из этой комнаты.

Я хотел домой.

В Корк.

Да, я был в таком гребаном отчаянии, что больше не хотел в Дублин. Я словно прозрел и теперь не хотел ничего, кроме как вернуться домой, в Баллилагин, туда, где мне все знакомо.

Вернуться домой к Шаннон.

Черт, я так облажался с ней.

Я ужасно реагировал.

Идиот.

Внутри снова поднялся гнев в компании с унынием и опустошенностью, которые заглядывали ко мне всякий раз, когда я думал о будущем, — примерно каждую минуту.

Боль? Боль была адская, но сейчас тело заботило меня меньше всего. Потому что я запутался в чертовых чувствах. Моя голова пропала, потерялась, ввернулась в Корк вместе с этой чертовой девчонкой.

Скучая и волнуясь, я посмотрел в окно палаты, на темнеющее небо, а потом снова на экран телевизора.