Впрочем, не совсем так. Все эти годы леди Фемида следовала за ним по пятам и Клод постоянно ощущал ее незримое, но близкое присутствие; она стояла у него за спиной, дышала в затылок и подгадывала удобный момент, чтобы сделать свой ход, застать его врасплох. А может, она просто ждала, пока он провалится поглубже в трясину собственного прошлого, как это и произошло с ним сегодня. Не это ли постоянное ощущение ее неусыпного внимания вынуждало Клода работать изо всех сил, стараться преуспеть вопреки всему, создавать с нуля собственный бизнес без помощи состоятельных, широко известных в спортивном мире родителей? Возможно, именно оно заставляло его отдавать все свободное время и все свое сердце обучению детей, которые в противном случае ни при каких условиях не смогли бы ничего достичь в хоккее – в этом сверхпопулярном спорте для избранных. Но, быть может, он просто пытался таким способом сказать ей: «Посмотри на меня! Я могу быть хорошим! В глубине души я не такой уж плохой человек. Я помогаю детям, я отдаю им свое время, свои деньги и свою любовь. Смилуйся же и ты надо мной!»

Но на самом деле он всегда знал, что просто оттягивает неизбежное. Настанет день, и в его дверь постучат громко и властно. А когда он откроет, на пороге будет стоять она – с весами в одной руке и карающим мечом в другой. И на глазах у нее, как всегда, будет повязка, которая мешает ей разглядеть его попытки искупить вину. И она потребует расплаты.

– Привет, милый! – сказала жена, вставая из-за стола и подходя к нему.

Привстав на цыпочки, она прижалась к Клоду и поцеловала в щеку. Их глаза встретились, и уже через мгновение на ее лице не осталось и тени улыбки. Пристально вглядываясь в его черты, она спросила:

– Все в порядке?

– Да.

Клод стал снимать куртку. Ему очень хотелось заплакать, но он только стиснул зубы.

– Как насчет проблем с поставщиками? Ты все уладил?

Он кивнул. Именно этот предлог Клод использовал, когда сказал жене, что не сможет присутствовать на сегодняшнем семейном барбекю.

– Более или менее. Как все прошло?

– Прекрасно. Я оставила тебе немного жареного мяса и салат. Хочешь, подогрею?

– Я сам, – ответил он мягко. – Возвращайся к игре.

В кухне Клод смотрел, как его тарелка крутится и крутится в микроволновой печи, и чувствовал, что его решимость крепнет. Он не может просто сдаться. Нужно сражаться до конца. И пусть ситуация кажется безвыходной, он не опустит руки. Клод Бетанкур никогда не оставлял игру, пока не прозвучит финальная сирена.

Исайя припарковался неподалеку от полицейского участка Северного Ванкувера. Сидя в темном салоне машины, он смотрел на приземистое бетонное здание, в котором горело несколько окон. К дверям то и дело подъезжали патрульные автомобили, полицейские о чем-то разговаривали на крыльце или курили на служебной стоянке. Из ворот пожарного депо рядом с участком выехала красная машина с лестницей и, включив сирену, умчалась по улице прочь.

Первым побуждением Исайи было просто войти и рассказать полицейским все, что стало ему известно. Он мог это сделать. Мог назвать место, где нужно искать «Фольксваген» Дэррила Хендрикса и его тело, чтобы после бесконечных лет ожидания вернуть сына родителям. Мог освободить Рокко Джонса от психологического капкана, который медленного его убивал. Мог сделать так, чтобы Кара и Боб Девинь, Клод Бетанкур и Мэри Меткалф наконец-то понесли наказание за свою ужасную ложь и эгоизм. Да, он мог это сделать, но колебался, ведь, поступи он так, под ударом окажется Джилл. Вполне вероятно, что она этого заслуживала, но Исайя всегда любил жену, и у него просто не укладывалось в голове, что Джилл может иметь отношение к чему-то столь отвратительному и ужасному. Умом он это понимал, но сердцем – нет. Еще нет. Со временем все придет, и тогда ему будет гораздо больнее, чем сейчас, но пока…

Он слегка приподнял голову и увидел, как движутся за освещенными окнами наверху силуэты сотрудников полиции. Вдали снова зазвучала сирена. Ее вой становился то громче, то тише, но машина явно приближалась. Скорая спешила в больницу, которая находилась через дорогу от полицейского участка. Что ж, так и должно быть… Пожарные мчались на пожар. Полицейские стояли на страже закона. Общество заботилось о своих членах.

Исайя потер лоб. Он понимал, что его брак разрушен и возвращаться к нему не имеет смысла. Зачем собирать осколки? Теперь он знает, что собой представляет его жена, что она совершила. Сначала позволила друзьям манипулировать собой, а потом ничего не сделала, чтобы помешать обществу возложить вину на цветного парня, на другого, на выходца из семьи беженцев, которым Джилл якобы помогала. Неужели вся ее благотворительность продиктована только чувством вины и ничем больше?

Получится ли у него простить Джилл? Нет, не так… Возможно ли прощение в принципе? И что оно означает? Как ему вообще пришла в голову мысль о прощении, если Джилл даже сейчас боится пойти к родителям Дэррила и рассказать им правду или явиться в полицейский участок и во всем признаться? Способен ли он ее простить, если ей не хватает мужества вернуть покой родителям Дэррила, потому что это разрушит ее обеспеченную сытую жизнь, оттолкнет от нее друзей, положит конец ее тщательно взлелеянной благотворительности? Кроме того, Джилл так и не сказала ему, что они сделали с девушкой – с Аннелизой Дженсен.

Да, он должен пойти в полицию и все рассказать. Но сначала нужно сделать кое-что еще…

И, наклонившись к приборной доске, Исайя нашарил ключ зажигания и завел мотор.

Рокко сидел в своей скудно обставленной квартире на двадцать втором этаже высотного здания в модном, недавно облагороженном районе, куда переселился после третьего развода. В руках он держал большой стакан с виски. Из огромных панорамных окон открывался вид на Фолс-Крик и соседние здания, где за тысячами светящихся прямоугольников в маленьких квартирах-коробках радовались, грустили, страдали другие люди. Все разные, но во многом похожие, они жили буквально друг у друга на головах, словно термиты в термитнике, но все были счастливее, чем он.