Я кивнула. В конце концов, кроме вышеизложенных аргументов оставался основной – как ни крути, это он платил мне за сбор информации, а не наоборот. Плюс была еще некоторая часть этой информации – антидепрессанты, на которых сидела его молодая мачеха. И я пока решила Костю в нее не посвящать.

Но все оказалось чуть сложнее. Во-первых, вокруг больницы возвели двухметровую железобетонную стену: человека за ней было не видно, что усложняло и без того непростой диалог. Во-вторых, за моей спиной находилась оживленная улица. Значит, и услышать что бы то ни было становилось проблематичным.

– Здравствуйте, – начала я.

– Я ее знаю! – выкрикнул с той стороны взволнованный голос. – Хорошая очень. Красивая. Валентина.

– Да, это она, – я замялась. – Вы с ней общались? В курсе, почему она попала в больницу?

– Нервный срыв. – Невидимый тихий шизик хихикнул. – У нас тут у всех. Но по разным причинам.

– Я как раз хотела узнать причину… – начала я.

– О! Это врачебная тайна. Мало ли какое горе! – строго крикнули мне. – Мы о таком тут не спрашиваем. – Голос стал тише. Я чуть не прижималась ухом к забору.

– Ясно, – только и ответила я. Внутри этих стен есть понятия такта, что естественно.

Тем временем мой собеседник очевидно испугался, что останется без сигарет.

– Но она была с синяком! Большим, вздутым!

– Гематома?

– Ну да. На затылке! И ухо тоже опухшее. И подбородок чуть-чуть поцарапан. И плакала. Постоянно плакала. А потом ее папаша приехал.

– Папаша? Михаил Гаврилович?

– Да он мне не представился. Но солидный такой. Высокий. Носатый.

Я кивнула: это явно был Двинский.

– Гулять ее повел. Она его просила-просила, так просила…

– О чем?

– А я что, слышал? А потом и вообще – на колени перед ним опустилась.

– А он?

– А он ее поднял. И все. Увез.

– И больше она не приезжала?

– Не приезжала, нет.

Что, черт возьми, происходило в этом доме?

– Эй, дамочка! Сиги-то будут?

– Да, простите. – Я размахнулась и неловко перебросила пачку через забор.

– Благодарствуйте, – раздалось оттуда.

«Ты сам не знаешь, что желает сердце, Ты сам не знаешь, что творит рука, Ты сам не знаешь, что ты есть и будешь» [4] , – говорил один древний грек. Я и правда представить себе не могла, кем стану в семействе Двинских, но вот чего желало мое сердце – тут все было однозначно. Я хотела попасть в ту жизнь, что текла рядом с ним. И потому сделала очередной шаг в этом направлении – зашла в кафе, где он сидел в самом дальнем углу. А перед ним стоял десерт – пломбир, облитый шоколадом и посыпанный ореховой крошкой. У Двинского был вид счастливого мальчишки: двигались в такт опускаемой в мороженое ложки брови, он блаженно прикрывал глаза и чуть ли не урчал. Остановившись в дверях, я несколько минут просто наблюдала за ним. Незнакомцем с родными чертами. Он написал мне пару дней назад, похвалив стихи, и предложил встретиться. Можно было прямо сейчас подойти и спросить – знал ли он, что у него имеется еще один ребенок? Дочь? И если ответ окажется положительным, задать следующий вопрос, уже себе: смогу ли я когда-либо его простить? Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять: я не хочу знать ответа. Просто потому, что пока не смогу его вынести. Я помахала ему рукой и прошла вперед.

– Ох! – оторвался он от креманки. – Простите, Ника, что вас не дождался. Не выдержал. Развратничаю тут потихоньку. Видите ли, у меня плохие анализы крови, Нюта – это моя старшая дочка – подозревает диабет. Держит папашу в черном теле – никаких тебе десертов вне больших праздников. А вы присаживайтесь! Будете мороженое?

Я помотала головой. Я так волновалась, что не смогла бы протолкнуть сквозь пересохшее горло и чайной ложки пломбира.

– Отличные стихи, – похлопал он ладонью по моим ледяным, чуть дрожащим пальцам. – Замечательные. Я так впечатлился, что даже нашел в сети ваши научные работы по Баратынскому. И контраст между академическим стилем и поэтическим… Кхм. Очень неожиданный. Вы, похоже, уникальная девушка, Ника.

– Э… Спасибо. – Я дернулась на стуле.

– Скажите-ка, вы сейчас заняты?

– Я принимаю экзамены в июне. – Он убрал руку, снова принявшись за мороженое, и я едва удержалась, чтобы самой не схватить эту теплую ладонь. – А потом каникулы два месяца.

– Пам-пам-пам! Счастье преподавательского труда. Значит, свободна. – Он облизнул ложку и откинулся на спинку. Оглядел меня повеселевшим глазом. – Я вот тоже, свободен как ветер. Старичок-пенсионэр. Сею хаос, пожинаю стишки. Иногда получается. Но дело это одинокое, местами даже тоскливое, да. – И добавил с той же легкой интонацией: – Не хотите ли поработать у меня? Литературным секретарем?

Я ошарашенно молчала. Он вдруг смутился.

– Я имею в виду – во время ваших каникул. Мне, видите ли, уже давно пора вручить Госпремию. А для этого лауреату требуется навести порядок в делах. Не финальный, но, кхм, предфинальный. Нужно, чтобы в жизни появилась вместо хаоса какая-то стройность.

– Сообщить реальному существованию энергию литературы, – прошептала я.

– Именно, Ника! – Он почти умоляюще заглянул мне в глаза. – Это буквально на пару вечеров в неделю. Платить много не смогу, мы, поэты, не наживаем себе палат каменных, но…