– Попробуй поменять оптику, – говорил он. – В мои почти восемьдесят лет пробуждение без боли – уже счастье. Счастье – поесть этого ягненка – на его долю досталось много меньше жизни, чем мне. Передай-ка розмарин, будь добра. – Это мы уже стояли на кухне. Я молола выданные мне для тайного маринада специи в мраморной ступке. («Я привез ее из Сицилии, Никочка, она весила целую тонну!») Уничтожала в пыль семена кориандра, кайенский перец, фенхель с зирой… Все остальные ингредиенты он, как скупой рыцарь, доставал из-под полы в горсти и кидал в ступку, оберегая свой секретный рецепт, как барышня – честь. А я продолжала мешать их, вдыхая смесь запахов, плеснув внутрь старой мраморной плошки оливковое масло… И да, все это было пока не вошедшим в привычку счастьем.

– А еще творчество, – говорил он мне, открывая бутылку молодого красного вина, когда нога ягненка уже отправлялась в духовку. – Человек создан по образу и подобию Божьему. Но что мы знаем по большому счету о Боге?

– Что он жесток? – Я не боялась казаться глупой. В конце концов, кто я для него сейчас? Всего лишь литературный секретарь, Эккерман при Гёте.

Он покачал головой – нет, не угадала.

– Мы знаем, что он нас сотворил. А раз он Творец, значит, и мы, люди творческие, ему не чужие. Ближе к Богу, чем все остальные.

С верхнего этажа к нам спускались Анна с Валей.

– Не надо ли помочь?

– А еще говорят – путь к сердцу мужчины, – захохотал он. – Полюбуйтесь-ка, Ника, да у моих девочек от желудка к сердцу ведет не тропа, а целый скоростной автобан. Я ведь оттого только и выучился готовить – жены-то мои, ни одна, этого не умели. Валя чуть порозовела. – Зато, вишь, хищницы – идут на запах. – Он поцеловал Валю и Анну по очереди в макушку, традиционно не делая различия между супругой и дочкой.

Я ревниво отвернулась: меня он тоже, впрочем, иногда целовал то в щеку, то в макушку. Приобнимал, накрывал своей лапищей ладонь. Но мне все было мало. Еще больше тепла, мягких прикосновений, доверительных бесед. Я чувствовала, как расцветаю на этой suomalainen dacha, что твоя Шеридановская роза. Впрочем, не одна я реагировала на его прикосновения. Вещный мир ему подчинялся – он все умел. Чинил сам – и очень этим гордился! – любую неполадку в доме: от электропроводки до протекающей крыши.

– Глупости, что поэт оторван от мира, – горячился он. – Он в этот мир должен быть максимально погружен. Вспомни, как Борис Леонидыч огород себе копал в Переделкино, а? И кое-как на Нобелевку-то накопал, да!

А я вдруг вспоминала не Пастернака, а собственного отца. Как редко – о, как редко – мы с ним касались друг друга, поцелуй-призрак в лоб, и то нечастый. Как он ненавидел всю домашнюю работу, как все валилось у него из рук, молотки ударяли по пальцам. И эта тоскливая яичница с макаронами – вершина наших гастрономических утех… Я гнала от себя мысль, что он просто не любил жизнь с такой жадностью, как Двинский, не заглатывал ее, не перекатывал во рту все ее удовольствия и не наслаждался послевкусием. Поэтому и жизнь не любила отца. Не любила – и ушла раньше времени. Как мама. Да, как мама. А то, что мама была по уши влюблена в Двинского, в его теплые большие руки, басовитый смех-уханье, в его поэтический дар и мальчишеское безудержное хвастовство (он наблюдал из-под насупленных бровей за тем, как я отправляла в рот первый кусочек ягнятины. А увидев мои прикрытые в экстазе глаза, гудел: «Ну? Что я говорил? А? Скажи! Я – гений, разве нет?»), сомнений не вызывало.

И комплименты говорить было легко и приятно, пусть даже под ироничным взглядом Алекс, которая могла прикурить, едва опустошив тарелку – святотатство!

– Нахалка, – вздыхал на это Двинский и забирал у дочери тарелку. Но уже через пять минут резал пирог с вишней (лично заморозил в прошлом году, Николетта!).

Боже, как он был заразителен. Теперь, в те нечастые дни, когда я возвращалась в Питер за понадобившейся деталью туалета или просто – в приливе такта решив дать семье Двинских чуть-чуть от меня отдохнуть, я штудировала кулинарные каналы онлайн. Продираясь сквозь косноязычие гастрономических авторш, безбожно злоупотребляющих уменьшительными (перчик, помидорки, лаврушечка), выбирала подходящий рецепт и бросалась на рынок. А наготовив, звала на ужин своего кузнечика, что привело к неожиданным результатам.

– Скажи честно, втюрилась?

– Что, прости?

– А разве нет? – Он окинул самодовольным взглядом разоренный стол. – Нет, я не против, чтобы женщины проявляли инициативу… – И тут его рука схватилась за мою коленку. – Но есть области, где все-таки мужчине следует самому…

Очевидно, я смотрела на него с таким непониманием, что он осекся. Рука, поглаживающая колено, замерла. Несколько секунд я просто глядела на него, а потом не выдержала и прыснула. О боже! Путь к сердцу лежит через желудок, ну конечно! Все логично, просто мой путь чуть более извилист, милый, и ты – мой тест-драйв. Просто тест-драйв. Продолжая смеяться, я собрала тарелки, положила их в раковину.

– Посуда на тебе, – кинула я ему, и он послушно взялся за губку. – И, кстати, ты говорил, твоя мама выращивает цветы? Расскажешь какие?

– Зачем тебе это? Но, к слову, о цветах – воздух предместий тебе явно на пользу. Ты прям расцвела.

Да, так оно и было. Я расцвела. Возвращаясь на Двинскую дачку, рано утром выходила с электрички на безлюдную платформу, счастливо потягивалась и шла сквозь туманную пелену вниз, к заливу. Пахло соснами и мокрым песком. Кричали чайки. Я знала, что, когда подойду к дому, замерзну. Знала, что Двинский в очках с сильной диоптрией будет уже читать книгу на веранде – ждать меня. Нальет мне мой первый за день кофе. Слишком крепкий, ну и пусть. Маленькими глотками я стану отогреваться рядом с ним – вместе с покрытым росой садом. Мы поговорим о пушкинских рифмах:

– Знаете, Ника, при существовавшем тогда уровне словесности на новую звучную рифму смотрели как на счастливое открытие. Забегали к Пушкину, чтобы сообщить ему, например, такую рифму: «тень ивы» – «те нивы». Или вот любовь к слову «тишина»: ведь на нее, как на мед, слетаются и жена, и волна, и весна!

– И влюблена, – подхватываю я, – и полна! Но вы, похоже, уже и Пушкина упрекаете в банальности.

– Банальность банальности рознь, – жмурится он. – Вспомни, как в «Евгении Онегине»: «По их пленительным следам / Летают пламенные взоры…» Прекрасная аллитерация. А выбор слов «пламенный» и «пленительный» не то чтобы сложен. Дар превращать воду в вино – прелесть простоты. – Двинский смеется: прелесть. Простота. Вот тебе еще аллитерация. Потом похлопает меня по руке – мол, пора бы и делом заняться.