Что? Я в растерянности обернулась, а он вдруг положил тяжелую руку мне на плечо.

– Но смерть Олега Евгеньевича… Одним словом, мы не знали, как тактично, кхм…

Поперечная морщина меж прозрачных глаз разгладилась, усмешка вздернула верхнюю губу. Она поняла. Лишь я стояла, вертя головой от одного к другой: что?! И только когда Костя притянул меня к себе и поцеловал в угол рта, я наконец осознала новый виток игры, в которую себя втравила. И, чуть отодвинувшись от регбиста, кивнула.

– Неловко получилось, правда. Вы уж извините.

«В жизни, – говаривал Бродский, – нет ничего плохого. Единственно, что в ней плохо – это ее предсказуемость».

С этой точки зрения с момента болезни отца жизнь моя была чудо как хороша. И вот еще – этот поцелуй. Вишенка на торте. Неожиданно. И неожиданно неплохо. Славик умел целоваться. (Впрочем, какой у меня был опыт, чтобы судить? Вот именно.) Плюс обладал цепкой зрительной памятью – кусок бетона оказался частью скульптурного панно, изображающего взлет чаек. Пляж Ласковый. Поселок Солнечное. Я и сама могла его найти. Не стоило целоваться. Почему-то мне показалось, что я совершила серьезную ошибку. Хотя кому еще нужны были мои губы? И в более глобальном смысле: кому еще нужна я?

Итак, с пляжем все прояснилось, как и с поселком. Я представляла себе ситуацию таким образом: к поэту приехали журналист с фотографом. Поболтали на диктофон, попили кофе, пощелкали классика в интерьере кабинета. Потом решили поснимать чуть иную картинку, так сказать – на пленэре. Поэт – человек немолодой, далеко гулять не стал. Значит, и дача находится где-то поблизости от бетонных чаек. И все, что мне надо сделать – это побродить вокруг, находив, как все модные девушки, свои десять тысяч шагов. Возможно, встретив его. Дальше я не загадывала. В жизни, как мы помним, ценна непредсказуемость.

До пляжа можно было добраться и на маршрутке, но я предпочла пригородную электричку. Она пробуждала далекие воспоминания: впрочем, в моем детстве родители снимали дачу строго в противоположном направлении – к югу, а не к северу от мегаполиса. Природу я не любила, я любила город. Поначалу просто за то, что в нем было меньше кровососущих и больше возможностей комфортно поваляться с книгой. А после – оттого, что Питер связывал меня с Пушкиным. И с этой точки зрения отъезд на дачу казался разлукой с самым важным для меня человеком.

Но в тот день, когда я с облегчением выдохнула вслед гулко удаляющейся электричке, внезапным озарением оказалась мысль, что у нас с любимым из общего есть не только город – один на двоих. Но и одна природа.

Дачники разошлись, я подставила веки мелкой дождевой пыли, и на меня опустилась легкая, с вплетенными в нее птичьими трелями, кружевная тишина.

Я спустилась вниз – ближе к заливу. Фланируя меж прибрежными соснами и привычно избегая примет эпохи (преимущественно мусора и новостроек торчащего мыса Лисий Нос), я останавливала взгляд то на сером горизонте, то на деталях растительной жизни под ногами: звездочки сфагнума, ирландский четырехлистник кислицы, кустики черники с зелеными завязями ягод. Так, не теряя из виду залива, я добралась до бетонной стелы и уже оттуда стала нарезать круги по самому поселку.

Большая часть курортного предместья была уже перекроена в современном стиле – за заборами мелькала то кирпичная кладка 90-х, то прозрачные дизайнерские стены нулевых. Но попадались и старые «финские» дачи – с деревянными верандами и островерхими башенками. Редко, когда отреставрированные, иногда с проваленной крышей, но упрямо не выставляемые на продажу хозяевами (впечатляющая стойкость, если учесть, сколько здесь стоит сотка земли).

Мне были интересны именно такие домики: из картинок, загруженных в мой мозг после просмотра энного количества интервью, составилась мозаика из резных балясин, радужной тени ромбовидных стекол веранды, колышущихся вровень с наличниками белоснежных мальв. Так, почти неприлично заглядывая за заборы, я кружила по исторической части поселка, пока совсем не промокла.

Пришлось возвращаться к стекляшке-кафе на берегу залива, где можно было чуть обсохнуть и съесть тарелку острого гуляша. Суп был призван отодвинуть надвигающееся с усталостью уныние – все бесполезно, бесполезно, о чем только я думала? Но густое обжигающее варево плюс бокал дешевого красного вина – и я решила выйти к «Ласковому» пляжу, чтобы вновь, на этот раз с немым укором, взглянуть на бетонных чаек.

Тем временем над самой водой, там, где море смыкается с горизонтом, образовался кусок чистого неба и в нем впервые за день показалось закатное солнце. Свет от него, розовый и золотой, разливался по водной глади, просачивался в облачные прорехи, снопами озаряя небо выше: везде, куда мог дотянуться. Я шла близ самой кромки воды, чуть увязая в мокром песке и, как все безнадежно неловкие и близорукие люди, смотрела себе под ноги, лишь изредка отвлекаясь на спектакль, даваемый перед закрытием этого еще одного бессмысленного дня… Когда впереди показалась бредущая против солнца массивная фигура в развевающемся плаще. И только шагов с десяти я узнала лоб, нос, глаза, уши…

Я весь день ждала встречи и все же – вздрогнула от неожиданности. Это было похоже на чудо, на божественный подарок судьбы. На знак, что я все сделала правильно. Сердце забилось у меня в горле, на глазах выступили слезы… Чуть меня обогнув, он прошел мимо.

– Олег Евгеньевич! – окликнула я его.

Он повернулся. Пару секунд вглядывался в мое лицо, вежливо улыбнулся.

– Мы знакомы?

– Нет. – Я смущенно улыбнулась в ответ и поторопилась добавить: – Меня зовут Ника Брандт. Я специалист по русской поэзии начала XIX века. – Черт, что я несу? Я сглотнула и рванула с козырей: – Мне очень нравятся ваши стихи.