– Ну, этого добра у вас явно было с избытком.

– Сансара нирвана. – Он заухал польщенно. – Были и мы рысаками. Нннно! – Он поднял вверх палец, призывая к вниманию. – Все жены и возлюбленные мои были по-своему прекрасны. Как сказал один француз: «Женщина или гораздо лучше мужчины, или гораздо хуже». Вокруг нас было много таких – ля фам фатальчиков. Они, с одной стороны, подкармливали наших Пегасов, заставляли вибрировать Лиры…

– А с другой?

Он пожал плечами:

– Из поэзии и любовей надо таки выбирать главное, Ника. И женщины, пусть и являются важной составляющей поэтического драйва, но… Никогда, так сказать, не являются занятием на полный рабочий день.

– Включая жен?

– А чем жены хуже? Первая моя была эдакая Спящая-со-всеми-красавица. Вовремя расстались. В паре, согласитесь, должен быть хоть один стабильный элемент. Иначе – какой брак?

– Действительно. – Мы понимающе друг другу подмигнули. – А вторая?

– Вторая – мать моих девочек. И она умерла. Так что о ней – либо хорошо, либо очень хорошо.

– Про третью не спрашиваю. – Я и правда боялась спугнуть его внезапную откровенность.

– Третья, правы мои девочки, сплошное клише. Молодая, неопытная. Зеленый плющ, вьющийся вокруг древнего дуба. Ну, да что там. Дело сделано. А как у вас, Ника, с личной жизнью?

Я запнулась. Говорить с ним о личной жизни отчего-то было неловко.

– Ну же, Ника! Я ведь и правда очень мало о вас знаю. Это даже для меня, старого эгоцентрика, слишком. Вдруг вы уже замужем и у вас четверо малышей?

Я расхохоталась. Навстречу по кромке воды как раз бежала парочка – девочке было года четыре. Пытавшемуся поспеть за ней карапузу – не больше двух.

– Случайно, не ваши?

– Увы!

– Вот это зря. – Он мельком приласкал детскую головку в ангельских кудрях. – Я в этом смысле поэт не слишком типичный. Детей люблю. С внуками бы нянчился, верите? Но дочки мои, засранки, ни в какую. Не делают меня дедом: окончательно и бесповоротно.

Он улыбнулся, дрогнув бровями.

– У меня есть молодой человек, – сказала вдруг я.

– Да? Кхм. Вот и отлично. – Потрепал он меня по голове. Почти так же, как пробегавших мимо детишек.

И вдруг рванул вперед, не оглядываясь.

А я последовала за ним с идиотской блуждающей улыбкой на лице. Двинский меня явно приревновал. И это было чертовски приятно.

Дома, прямо на ступеньках веранды, сидела с ноутбуком на коленях Анна.

– Срочная статья, – пояснила она на наш удивленный взгляд. – Спустилась вниз, чтобы хоть чуть-чуть погоды ухватить – иначе совсем обидно. А вы как – нагулялись?

Мы хором кивнули.

– Вид у вас, по крайней мере, весьма свежий.

Мы с Двинским взглянули друг на друга и расхохотались: оба наших весьма массивных носа – чье фамильное сходство, к счастью, здесь еще никто не заметил, отливали красным. Еще пару дней – и облезут.

– Я в ванну, – кинул Двинский. Это было традицией: прогулка, неспешная ванна под музыку барокко, ужин. Вскоре с другого конца дачки раздались первые скрипичные аккорды.

Я примостилась рядом с Анной: мне давно хотелось расспросить ее о матери. Странно, на даче – ни в общих комнатах, ни в спальнях у дочерей, не было ни одной ее фотографии. Внезапный такт по отношению к Вале? Обида Двинского на супругу, что умерла, оставив на него двух дочек? Что я знала о ней, кроме того, что Двинский ей изменял (с моей матерью)? И, вероятно, не только с ней. Я задумалась, как приступить к аккуратному допросу.

Я повернула голову и вздрогнула: Анна сидела, глядя на меня пристально, будто в первый раз. Я похолодела. Неужели кто-то наконец разглядел наше сумасшедшее сходство?

– Хочу вас предупредить. – Анна бегло улыбнулась. – Для моего отца не существует понятия легкого приятельства. Или – профессиональных рамок.

Я выдохнула – да здравствует семейная слепота Двинских.

– Не понимаю, о чем вы.

Анна прикрыла ноутбук в знак повышенного внимания к беседе.

– Ника, он захочет заменить вам весь мир. Отговорит от жениха, друзей, родителей. Останется только он сам. И на какое-то время такой обмен даже покажется вам равноценным. Но это иллюзия. И расставание с ней будет болезненным. Простите.

Я вгляделась в ее безмятежное лицо. Неужели и тут – ревность? Это было уже второе по счету предостережение – теперь уже от старшей сестры. Значит ли это, что я поднялась на одну ступень с официальными дочерями? То ли еще будет, Нюта, хотелось сказать мне. Это не он мне. А я ему заменю всех жен и дочерей, вместе взятых. Ты уж прости.

И вздрогнула от болезненного торжества. Но вслух ответила так же безмятежно:

– Ничего страшного. Жених, друзья, родители? Из озвученного списка у меня все равно ничего нет.

Завтрак по традиции накрывала Валя. Это была одна из немногих – если не единственная – ее обязанность в доме. Алекс часто ночевала в городской квартире или приезжала после модных вечеринок совсем под утро и вставала поздно. Анна, напротив, была жаворонком – рано ложилась, но поутру принималась за статьи: писала она для нескольких изданий. Захватывала разные темы – общей оставалась культурная повестка и крайне доброжелательный тон. Я, помнится, еще до встречи с Двинским прочла несколько ее заметок, и они мне показались беззубой скукотой. Не критической оценкой, а скорее информационным листком: вот тут театральные премьеры, а тут – кинофестивали, а там, гляньте – литературные новинки. Казалось бы, яркие культурные события: есть где оттоптаться, сладострастно съязвить, столкнуть, наконец, веер разнополярных мнений, раз уж своего не имелось. Но нет: только вежливый интерес, только нейтральные прилагательные. Двинский как-то мельком прошелся по творчеству дочерей: одна бунтарка, рок-н-ролльщица, любительница вечеринок и мимолетных связей. Короче: сотрясательница основ. Вторая, будто пытаясь скомпенсировать первую, живет в режиме оптимального равновесия.