– Там еще паприка, – это Валя решила поддержать беседу. Молодец, девочка. Анна, ни на кого не глядя, медленно опустилась обратно на свой стул.

Алекс же продолжила тем же светским тоном:

– Никто никого не любит, Аня. Неужели ты еще не поняла? Разве что мы все любили одного человека. Но он, к счастью, сдох.

«Недостаток эгоизма есть недостаток таланта», – говаривал Бродский. Талант требует к себе повышенного внимания – он производит контент. Предназначение бездарных остальных, его, талант, обихаживать. Все просто.

После той беседы с Двинским я уехала на пару дней в город. Позвонила Славе и предложила ему подъехать. Я боялась в последний момент дать деру, и, чтобы не оставить своему малодушию ни единого шанса, выдула в одно лицо бутылку красного вина, потом разделась, чуть качаясь, предложила свое отражение пыльному зеркалу в прихожей.

После определенного количества алкоголя мы все к себе более снисходительны. Внутренне корчась от стыда, я впервые заставила себя взглянуть на собственное тело. И сказала себе: пусть оно неидеальных пропорций, но это молодое тело, а молодость – самый главный афродизиак, не так ли? Это физическое тело все равно никак не отправить туда и к тому, кого я на самом деле люблю, – заторможенно размышляла я. Застряв в этом времени, оно может послужить мне хоть чем-то. Эротического белья у меня не имелось, и слава богу – в сложные конструкции из пояса с чулками или корсета я бы в нынешнем состоянии и не влезла. А вот в папин старый махровый халат – легко. И, когда Славик позвонил в дверь, а я открыла, халат услужливо распахнулся, тем самым объявив ему программу сегодняшнего вечера.

– Ну, привет, – сказала я.

– Привет, – сглотнул он. – А я – вот – пиццу принес.

– Молодец. – Я взяла у него коробку и пошла было на кухню, но он настиг меня в коридоре. Обнял сзади и схватил за грудь.

– Боже, Ника, – зашептал он мне на ухо. – Наконец-то. Наконец-то.

Это нормально, не понять, хорошо ли тебе было? – думала я через полчаса, лежа в позе морской звезды в родительской постели. Надо мной колыхался потолок с мутной хрустальной люстрой. Это была страсть? Или торопливость и неопытность? Славик толкнул дверь спиной и вошел, неся в руках пиццу и два бокала. Вина осталось едва на глоток каждому. Прости, Славик. Я с трудом села и запахнула халат.

– Я разогрел пиццу в духовке. – Он устроился по-турецки рядом. Протянул мне кусок.

– Отлично.

– Проголодался, как волк. – Он и правда по-звериному вгрызся в свой кусок, скосил взгляд в мою сторону. – Ты как вообще?

– Нормально.

– Прости, я не понял, что ты… ну, девочка. Простынь, вон, испортили. Хочешь, я замою?

– Не надо. Тут все равно никто не спит. И не будет.

– Как не будет? А мы с тобой? – он улыбнулся, каким-то новым, хозяйским жестом провел пальцем мне по подбородку, стирая оставшийся там томатный соус, облизнул палец. Сама естественность. Я усмехнулась: вот он, новый уровень интимности. Привыкай, дорогуша.

– А мы будем еще вместе спать?

Он замер.

– Честно говоря, я рассчитывал еще на пару-тройку раз прямо сейчас. Но если тебе больно…

Мне не больно, хотелось мне сказать. Мне по большому счету даже не противно. Я просто пытаюсь оценить, что поменяют в моей жизни эти возвратно-поступательные движения. А то, что они поменяют, сомнений не вызывало. Но я была слишком пьяна, чтобы об этом серьезно поразмыслить. Я закинула в рот остатки пиццы, запила последним глотком вина. Протянула ему пустой бокал и опрокинулась на спину.

– Ну ты даешь! – Славик на секунду исчез из моего поля зрения, – очевидно, пристраивал на полу бокалы. А потом его непропорциональная голова и узкие плечи вновь закачались надо мной. – Ты уверена, что в тебя можно кончать?

Я кивнула. Закрыла глаза.

– А надо – чтобы оставалась управляемой? – вновь раздался эхом мой собственный вопрос.

И совсем другое лицо встало из темноты под прикрытыми веками. Это лицо казалось знакомым и чужим одновременно: было ли дело в вертикальных зрачках? Что-то из распространенного детского кошмара, в котором ближайший родственник и монстр, живущий под кроватью, оказываются одним существом и вдруг ненароком выдают себя?

«…Мы все управляем друг другом, Ника, – звучит в моей голове родной голос, а желтые вертикальные зрачки схлопываются и снова распахиваются, как диафрагма фотокамеры. – Вот, например, судя по вашим рассказам, вашим отцом управляла мать. Просто потому, что он ее любил, а она его – нет. Впрочем, на вас ей тоже, я так понимаю, было начхать. Отсюда посреди сердца у вас огромная дыра, и вы готовы ее заткнуть чем и кем угодно. Осторожнее, Ника, это ведет к зависимости».

Нелюбовь была правдой. И дыра, выжженная матерью, – тоже. И моя зависимость от него – мне ли не знать, как далеко она зашла? Двинский не ошибся, но почему же вдруг стало так больно? К чему была эта бессмысленная жестокость? Какую болезненную струну я задела своим невинным вопросом?

Это поэт говорит в нем, шептала я себе. Поэт в нем мельче человека. Я сама открыла ему свое пробитое сердце, сама виновата. Ради красного словца не пожалеет и отца – это же про владеющего словом. Вот и ему своей дочки оказалось не жалко. Да, мои семейные гнойники все на поверхности. Все, кроме одного, патер меус, все, кроме одного. И сейчас он так нарывал, что мне хотелось одновременно двух вещей – забыться и сделать наконец ему внуков. Маленьких Двинских, о которых он так мечтает, но не может получить ни от одной своей дочери. Кроме несуществующей. Младшей. Выкинутой прибоем его жизни на пустой берег – как когда-то, миллионы лет назад, была выброшена первая рыба, которой приходилось дышать через силу, через невыносимую резь в легких.