– Галина Сергеевна, здравствуйте!

– Никочка, как я рада вас слышать! У вас все в порядке?

– Да, конечно, не волнуйтесь. У меня к вам хозяйственный вопрос. Дело в том, что я нашла один неоплаченный счет из клиники…

– А, ясно. Сколько там?

Ни секундной паузы, лишь дрогнувший голос.

– Девяносто восемь тысяч.

– Понятно, ерунда.

– Не такая уж ерунда, – не выдержала я.

– Что вы, Никочка, Валюша и по миллиону за полгода належивала. Так куда деньги скинуть, на счет Олега Евгеньевича? Или, наверное, теперь лучше сразу вам?

Я пообещала прояснить этот вопрос, пожелала всего наилучшего и повесила трубку. Итак, фермеры беспрекословно переводили Двинскому за дочь серьезные суммы. По совокупности платежей (миллион за полгода, мама дорогая!) Валя должна была частенько и довольно продолжительное время лежать в «Ренессансе». Но тогда бы об этом так или иначе знали все прочие члены семьи и относились бы к ней соответственно. Однако ничего подобного я не заметила – разве что внимательную нежность Алекс: и то, разве что в последний месяц.

Хм. Любопытная и не очень прозрачная история. Однако у меня созрело предположение: Валя, очевидно, лежала в «Ренессансе» явно реже, чем думали родители. А разницу Двинский благополучно прикарманивал. Существенную разницу. Такую литературой заработать трудно. Еще презренной прозой, туда-сюда. Но поэзией… поэзией столько зарабатывали лишь в застойные времена, печатаясь в журналах-миллионниках вроде «Юности». Те времена прошли, и теперь у Двинского в руках оказалась девочка, которую все принимали за бессмысленное имиджевое приложение, юную нимфу при стареющем гении. Однако Двинский и тут обманул всех.

Я откинулась на Двинском кресле – комфортном, обтянутом теплой кожей (спасибо тебе, алтайская пшеница!), и впервые согласилась с Костиком. Похоже, тут действительно все не так просто, как кажется со стороны.

Перед тем как сойти с ума (а может, уже после), Офелия говорит: «Господи, мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать». Я постепенно менялась, как меняется личинка, не зная о своей будущей судьбе, но прозревая ее.

У гусеницы, чтобы вы знали, трескается кожа, ткани разрушаются, образуя своего рода питательный суп. Потихоньку начинают свое развитие имагинальные диски личинки: центр каждого становится концом трепещущего крыла, кончиком тончайшей ножки… Я знала, что увижусь с ним – и потихоньку преображалась. Я готовилась к нашей с ним встрече, как никогда не готовилась ни к одному свиданию.

Пользуясь тем, что похудела после смерти отца, я выволокла из глубин шкафа разноцветные пакеты, которые годами присылала мне мать. Раньше эти вещи были мне малы. Но сейчас многие оказались впору. Следующим этапом стал ближайший салон красоты, где я потребовала сделать себе блонд: официально из соображений конспирации – я слишком на него похожа. Не стоит сразу открывать все карты. На самом же деле многочасовые блуждания в интернете определили образ женщин, толпящихся вокруг моего биологического отца: копии Мэрилин Монро, Джейн Мэнсфилд и прочих крутобедрых блондинок с победительными улыбками и с сигаретами в острых наманикюренных пальчиках. Я хотела ему понравиться ДО того, как он узнает… Итак, блондинистые крылышки и наманикюренные конечности. Выключая компьютер после целого дня поисков информации про своего отца, я вглядывалась в себя на экране, как в зеркале. Еще не бабочка, думалось мне, но уже не личинка.

На следующее после преображения утро, сидя перед ноутбуком с чашкой кофе, я услышала звонок в дверь. И неохотно пошла открывать. Это был Славик. Он разинул было рот, чтобы прокомментировать происшедшие во мне перемены, но я уже развернулась и прошла вглубь квартиры, вновь застыла перед экраном, на котором светилось лицо Двинского, окруженное текстом статьи.

– Кто это? – спросил он.

– Ни одна из дочерей не унаследовала его поэтического дара, – прочла я вслух строчку из интервью. И повторила: – Ни одна. Я не исключение.

– Ни хрена себе! – он сел рядом. – А я, кстати, пишу стихи.

– Это вообще не кстати. – Я даже не смотрела на него: господи, да какая мне разница?

Все мое внимание было приковано к крайнему левому углу фотографии: там маячило нечто вроде куска бетона. Дальше синела вода. В какой-то из старых статей о нем говорилось о даче на берегу залива. Мол, Поэт живет бо2льшую часть года там. Сливается с природой, дышит йодом, а не бензином. Слушает шум корабельных сосен, а не авто. Но залив большой. Дач там – завались. Я забила в поисковик картинок «пляжи Ленобласти. Финский залив». Слава молча сел рядом. Я скроллила экран вниз, вниз, вниз. Дурацкие фото – девушки на пляже, призывно изогнутые в пояснице, заходы солнца, восходы солнца, велосипедисты, песок, валуны.

– Ты что ищешь?

Я вернулась на страницу с интервью, увеличила нужный квадрат с бетонной невнятицей.

– Так бы сразу и сказала, – хмыкнул тот. – Я знаю, где это.

– Ты ж в Питере без году неделя?

Он усмехнулся краем рта, кивнул:

– Ага. И уже ездил туда бухнуть. Повезло тебе.

– Ну и где это?

– Ты очень красивая.

– Не ври.

– Очень. Тебе идет быть блондинкой.

– Честно?.. Так скажешь, где это?

– Если расскажешь еще одну байку про Пушкина.