— Но золотая, — усмехнулся он без веселья. — А это лучше, чем железная в каземате.

Туше. Намек понят.

— Филипп, — обратился он к старику, — проводите Илью Григорьевича в его покои. И распорядитесь насчет команды. Всех, кого он назвал — сюда. Немедленно. Если надо — силой.

— А если откажутся? — спросил Филипп Самуилович.

— Не откажутся, — голос Императора снова стал жестким, как сталь. — Объясните им, что это не просьба. Это приказ. Именем Императора.

Он направился к выходу, но в дверях остановился.

— Илья Григорьевич. Я знаю, что вы думаете обо мне сейчас. Но мне абсолютно плевать.

Дверь за ним закрылась с тихим щелчком.

Император, он и есть Император.

— Пойдемте, — мягко сказал Филипп Самуилович. — Покои действительно великолепные. Вы удивитесь.

— Вряд ли. После всего случившегося меня уже сложно чем-то удивить.

Но я ошибался.

Филипп не соврал — апартаменты были не просто великолепны. Они были абсурдно роскошны. Три комнаты, каждая размером с мою квартиру в Муроме. Спальня с кроватью, на которой можно было бы устроить небольшой балет — четыре метра в ширину, с балдахином из темно-синего бархата и периной, в которой тонешь как в облаке. Кабинет — дубовые панели на стенах, камин из цельного куска белого мрамора, библиотека от пола до потолка, заставленная фолиантами в кожаных переплетах. Гостиная с панорамным окном на тот самый сад, который был виден из палаты Ксении.

— Это западное крыло, — пояснил Филипп, открывая тяжелые шторы. Солнечный свет ворвался в комнату, заиграв на хрустальных подвесках огромной люстры. — Полностью в вашем распоряжении. Звоните — и прислуга исполнит любое желание.

— Кроме желания выйти отсюда, — усмехнулся я.

— Кроме этого, да, — старик не стал притворяться. — Но поверьте, Илья Григорьевич, это для вашей же безопасности. Император не преувеличивал насчет врагов. Слишком многие заинтересованы в смерти Ксении.

— Почему? — я опустился в кресло. Мягкое, удобное, засасывающее как трясина. — Она же бастард.

Филипп Самуилович одобрительно посмотрел на меня и подошел к бару — да, тут был и бар, полный хрусталя и бутылок с дорогим алкоголем — налил себе в бокал коньяка. Мне предложил жестом, я отказался.

— Я не сомневался, что вы все поймете. Видите ли, мертвый бастард — это проблема. Живой бастард — это инструмент. Ее можно выдать замуж за нужного человека. Можно использовать как заложницу. Можно шантажировать Императора ее безопасностью.

Он сделал глоток, поморщился — коньяк был крепким.

— Но главное — живая Ксения делает Императора уязвимым. Он сильно любил ее мать, но она была ему не по статусу и умерла при родах. Это стало для него большой потерей и всю свою любовь он отдал дочери. Любит ее больше жизни. Готов на все ради нее. А правитель, у которого есть слабость — это подарок для заговорщиков. Мертвая Ксения…

Получается, в этом мы похожи с Императором, мы бережем свои слабости.

— Сломает его, — закончил я за Филиппа Самуиловича.

— Именно. Сломленный отец — слабый правитель. А слабого правителя легко свергнуть. Особенно если у тебя есть армия, деньги и права на престол.

Грязная, циничная, кровавая политика. И посреди всего этого змеиного клубка — четырнадцатилетняя девочка, которая ни в чем не виновата. Которая просто хочет жить.

Следующие два дня тянулись странно. Время словно загустело, как патока. Минуты превращались в часы, часы — в дни.

Я изучал медицинские данные до рези в глазах. Строил трехмерные модели ствола мозга на основе МРТ-снимков, рисовал схемы оперативных доступов, рассчитывал углы входа зонда. И проводил время с Ксенией.

Она оказалась удивительным собеседником. За внешней хрупкостью скрывался острый, как скальпель, ум и едкое, самоироничное чувство юмора.

— Знаете, господин лекарь, что самое смешное в моей ситуации? — спросила она как-то вечером, когда я читал ей вслух.

— Что?

— Я прочитала больше книг о путешествиях, чем иной путешественник за всю жизнь. Знаю названия всех морей — Средиземное, Черное, Красное, Желтое, даже море Лаптевых, хотя кто такой этот Лаптев, я не помню. Могу по памяти нарисовать карту любого побережья — вон, на потолке, видите? Это Скандинавия. Я сама нарисовала. Ну, продиктовала художнику, что где рисовать.

Действительно, на потолке ее палаты была детальная, точная карта с фьордами и заливами.

— Но я ни разу не видела настоящего моря. Ни разу не трогала песок — он правда такой, как пишут? Мелкий, сыпучий, просачивается сквозь пальцы? Ни разу не пробовала морскую воду — правда ли она настолько соленая, что щиплет язык?

— После операции увидишь, — пообещал я, откладывая книгу. — И потрогаешь. И попробуешь.

— Если выживу.

— Выживешь.

— Откуда такая уверенность?