Доронин замер на секунду, переваривая услышанное. А потом его лицо расплылось в безумной, восторженной улыбке.

— Идеальный инструмент и идеальный оператор… — прошептал он. — Боже мой. Это… это самая красивая инженерная задача в моей жизни. Я в деле!

А вот и первый союзник. Доронин — инженер. Он мыслит не как лекарь, а как технарь. Для него нет «невозможно». Есть задача и поиск решения. Он уже не видит пациента. Он видит сложнейшую техническую проблему. И его глаза горят азартом.

В комнате повисла тишина. Слышно было только тихое гудение вентиляции и едва различимое попискивание симулятора.

— Даже если это возможно технически… — первой нарушила молчание Астафьева. — При прохождении зонда через ствол мозга вы вызовете каскад рефлексов. Раздражение ретикулярной формации — потеря сознания. Задели вагусное ядро — брадикардия вплоть до остановки сердца. Коснулись дыхательного центра — апноэ. Это минное поле, где каждый квадратный миллиметр — потенциальная смерть.

— Именно поэтому вы здесь, Марина Львовна.

Я смотрел ей прямо в глаза, не позволяя отвести взгляд.

— Ваша система интраоперационного мониторинга — лучшая в Империи. Шестьдесят четыре канала ЭЭГ, соматосенсорные вызванные потенциалы, моторные вызванные потенциалы, мониторинг черепных нервов. Вы можете отследить активность каждого ядра в стволе. И предупредить меня за мгновение — буквально за миллисекунду — до того, как рефлекс станет необратимым.

Я повернулся к Артему, который все это время молча стоял в углу. Наши взгляды встретились.

— А твоя задача, друг, быть готовым к кризу. К любому. Атропин под рукой для вагусного криза. Адреналин для остановки. ИВЛ в режиме «готов». И главное — не паниковать. Что бы ни случилось.

Артем кивнул. Коротко, по-военному. Без тени сомнения. Мы понимали друг друга без слов.

— А моя задача? — в дверях стояла Матрона Егоровна. Оказывается, она не ушла. Она стояла и слушала. — Что должна делать старая операционная сестра?

— Быть моей памятью, — ответил я, глядя на эту основательную, невозмутимую женщину с огромным уважением. — Операция продлится часы. Десять, двенадцать, может, пятнадцать. Концентрация ослабнет. Руки устанут. Глаза перестанут четко видеть. Вы должны помнить каждый мой шаг, каждое движение. И напоминать, если я начну отклоняться от плана.

— Ого, двуногий! А ты, оказывается, не только резать умеешь, но и языком чесать! — восхищенно проскрипел в голове Фырк. — Смотри-ка, всех построил! Этот старый павлин Неволин аж клюв свой заткнул. Ледышка Астафьева растаяла. А сумасшедший профессор сейчас от восторга в штаны наложит! Прямо секта имени Разумовского!

Я мысленно усмехнулся.

— Я не нейрохирург, парень. Откуда мне знать ваш план? — хмыкнула Матрона Егоровна, но я видел, что она не сдвинулась с места. Ждала.

— Вы работали на сотнях операций. Видели, как работают лучшие. Вы умеете читать хирурга как открытую книгу — по дыханию, по напряжению плеч, по микродвижениям пальцев. Вы поймете, когда я делаю что-то не так. И остановите меня.

Она снова хмыкнула. Несогласие, но уже и не отказ. Этого было достаточно.

Я повернулся к последнему бастиону — к Неволину. Старик стоял, скрестив руки на груди. Лицо — непроницаемая маска презрения, но в его глазах, отражавших свет от симулятора, я видел крошечную искорку. Интерес. Профессиональный азарт. То, что заставляет хирурга в семьдесят один год продолжать оперировать, а не сидеть в кресле-качалке, пописывая мемуары.

— Академик Неволин. Вы провели тысячу пятьсот тридцать семь операций на головном мозге. Из них двести восемьдесят четыре — на стволе. Вы знаете эту область как свою квартиру. Каждый изгиб, каждую борозду, каждое ядро.

— Льстить не надо, юноша. Факты мне известны.

— Это не лесть. Это признание вашего опыта. Который мне нужен. Потому что мой план сработает только если вы — именно вы — будете контролировать макродвижения. Я вижу микромир, клеточный уровень. Но я могу потерять общую картину. Зациклиться на деталях. А вы… вы видите лес, а не отдельные деревья.

Пауза повисла в комнате. Долгая, тягучая, как сироп.

— Даже если все это сработает… — Неволин наконец медленно покачал головой. — Это безумие.

— Академик, год назад вы дали этой девочке ноль шансов. Помните? Вы смотрели на снимки, видели расположение опухоли и сказали отцу: «Готовьтесь к худшему. Медицина бессильна». Я читал ее карту и видел там вашу фамилию.

Старик дернулся, как от физического удара. Помнил. Конечно, он помнил. Такие диагнозы не забываются. Они остаются рубцами на совести даже самого опытного лекаря.

— Я предлагаю десять процентов. Один шанс из десяти. Это мало, но бесконечно больше нуля. Выбор за вами: остаться в истории человеком, который подписал смертный приговор ребенку. Или человеком, который рискнул ради одного шанса из десяти.