Луиза с радостью освободилась от его цепкой хватки,

развязав узел на ленте и оставив мешочек в руке у принца.

Отступив настолько, чтоб он не мог до нее дотянуться, она

ответила:

– Орехи, милорд. Осеннего сбора.

Принц в самом деле вынул горстку орехов.

– Орехи, дитя?.. Ты поломаешь о них свои жемчужные

зубки… испортишь свой красивый голосок, – сказал Ротсей

и разгрыз один орех, точно деревенский мальчишка.

– Это не грецкие орехи моего родного солнечного края,

милорд, – сказала Луиза. – Зато они растут невысоко и

доступны бедняку.

– У тебя будет на что купить еду посытнее, моя бедная

странствующая обезьянка, – сказал герцог, и впервые голос

его зазвучал искренней теплотой, которой не было и тени в

35 Моя смуглая красавица (итал.)

наигранной и неуважительной любезности его первых

фраз.

В это мгновение, обернувшись к провожатому за своим

кошельком, принц встретил строгий, пронзительный

взгляд высокого черноволосого всадника на мощном си-

зо-вороном коне, въехавшего с большою свитой во двор,

покуда герцог Ротсей был занят Луизой, и замершего на

месте, чуть ли не окаменевшего от изумления и гнева при

этом неподобном зрелище. Даже тот, кто никогда не видел

Арчибалда, графа Дугласа, прозванного Лютым*, узнал бы

его по смуглому лицу, богатырскому сложению, кафтану

буйволовой кожи и по всему его виду, говорившему об

отваге, твердости и проницательности в сочетании с не-

укротимой гордыней. Граф окривел в бою, и этот изъян

(хоть и незаметный, пока не приглядишься, потому что

глазное яблоко сохранилось и незрячий глаз был схож с

другим) накладывал на весь его облик печать суро-

во-недвижной угрюмости.

Встреча царственного зятя с грозным тестем произошла

при таких обстоятельствах, что привлекла всеобщее вни-

мание, окружающие молча ждали развязки и не смели

дохнуть из боязни опустить какую-нибудь подробность.

Когда Ротсей увидел, какое выражение легло на суро-

вое лицо Дугласа, и понял, что граф не собирается сделать

ему почтительный или хотя бы учтивый поклон, он, ви-

димо, решил показать тестю, как мало он склонен счи-

таться с его недовольством. Взяв из рук камергера свой

кошелек, герцог сказал:

– Вот, красавица, я даю тебе один золотой за песню,

которую ты мне пропела, другой – за орехи, которые я у

тебя украл, и третий – за поцелуй, который ты мне пода-

ришь сейчас. Ибо знай, моя красавица: я дал обет святому

Валентину, что всякий раз, когда красивые губы (а твои за

отсутствием лучших можно назвать красивыми) порадуют

меня приятным пением, я прижму их к своим.

– За песню мне уплачено с рыцарской щедростью, –

сказала, отступив на шаг, Луиза, – мои орехи куплены по

хорошей цене, в остальном, милорд, сделка не подобает

вам и неприлична для меня.

– Как! Ты еще жеманишься, моя нимфа большой до-

роги? – сказал презрительно принц. – Знай, девица, что к

тебе обратился с просьбой человек, не привыкший встре-

чать отказ.

– Это принц шотландский… герцог Ротсей, – загово-

рили вокруг Луизы придворные, подталкивая вперед дро-

жащую молодую женщину, – ты не должна ему перечить.

– Но мне не дотянуться до вас, милорд! – боязливо

промолвила она. – Вы так высоко сидите на вашем коне.

– Если я сойду, пеня будет тяжелей… Чего девчонка

дрожит?.. Ставь ногу на носок моего сапога, протяни мне

руку! Вот и молодец, очень мило!

И когда она повисла в воздухе, поставив ножку на его

сапог и опершись о его руку, он поцеловал ее со словами:

– Вот твой поцелуй, и вот мой кошелек в уплату. И в

знак особой милости Ротсей весь день будет носить твою

сумочку.

Он дал испуганной девушке спрыгнуть наземь и отвел

от нее глаза, чтобы с презрением бросить взгляд на графа

Дугласа, как будто говоря: «Все это я делаю назло тебе и

твоей дочери!»