ряется грамотой от Суда Любви и Музыки, состоявшегося

в провансальском городе Эксе* под председательством

галантного графа Эме. «Оный граф Эме, краса и гордость

рыцарства, ныне обращается с просьбой к кавалерам ве-

селой Шотландии, славящимся по всему свету храбростью

и учтивостью, разрешить бедной чужестранке познакомить

их с ее искусством, которое, быть может, доставит им не-

которое удовольствие». Любовь к песне, как и любовь ь

сражению, была в тот век общим пристрастием, н если кто

не разделял его, то делал вид, что разделяет, поэтому

предложение Луизы не встретило ни у кого отказа. Все же

старый, хмурый монах, затесавшийся среди публики, счел

нужным указать музыкантше, что, хотя ее по особой ми-

лости допустили сюда, он надеется, что она не станет петь

или говорить ничего несообразного со святостью места.

Певица низко наклонила голову, тряхнула черными

кудрями, истово перекрестилась, как бы отвергая самую

возможность такого проступка, и запела «Балладу о бедной

Луизе», которую мы полностью привели в предыдущей

главе.

Но только она начала, как ее прервали крики:

– Расступись… расступись… Дорогу герцогу Ротсею!

– Не нужно, не тесните из-за меня никого, – учтиво

сказал рыцарь, въехав во двор на благородном арабском

скакуне, которым он управлял с удивительной грацией,

хотя так легко перебирал поводья, так неприметно нажи-

мал коленями и покачивался в седле, что любому наблю-

дателю, кроме опытного наездника, подумалось бы, что

конь ступал как хотел и ради собственного удовольствия

нес так грациозно седока, а тот по лености не давал себе

труда об этом позаботиться.

Принц был одет очень богато, но с неряшливой не-

брежностью. При невысоком росте и крайней худобе, он

был удивительно изящно сложен, а черты его лица были

просто красивы. Но тусклая бледность лежала на этом ли-

це, изнуренном заботами или распутством, либо вместе и

тем и другим. Запавшие глаза были мутны, как если бы

накануне принц предавался допоздна излишествам пи-

рушки, а щеки горели неестественным румянцем: то ли еще

не прошло действие вакхической оргии, то ли утром он

вновь приложился к чарке, чтоб опохмелиться после ноч-

ного кутежа.

Таков был герцог Ротсей, наследник шотландской ко-

роны, возбуждавший своим видом вместе и злословие и

сострадание. Все перед ним обнажали головы и расступа-

лись, между тем как он повторял небрежно:

– Не к спеху, не к спеху – туда, где меня ждут, я приду и

так не слишком поздно. Что там такое? Девуш-

ка-менестрель?.. И вдобавок, клянусь святым Эгидием*,

премиленькая! Стойте, друзья, я не был никогда гонителем

музыки… Голос, право, совсем недурен! Спой для меня

твою песню с начала, красотка!

Луиза не знала, кто к ней так обратился, но знаки по-

чета, оказываемые всеми вокруг, и то безразличие, та не-

принужденность, с какой он их принимал, сказали ей, что

перед ней человек самого высокого положения. Она начала

сызнова свою балладу – и спела ее так хорошо, как только

могла. А юный герцог, казалось, даже загрустил или рас-

трогался к концу песни. Но не в его обычае было преда-

ваться печальным чувствам.

– Жалобную песенку ты спела, моя смуглянка, – сказал

он, пощекотав под подбородком музыкантшу и, когда она

отпрянула, удерживая ее за ворот жакета, что было не

трудно, так как он вплотную подъехал на коне к крыльцу,

где она стояла. – Но я поручусь, ты, если захочешь,

вспомнишь песенку повеселей, ma bella tenebrosa35. Да! И

ты можешь петь в шатре, а не только на вольном взгорье, и

не только днем, но и ночью.

– Я не ночной соловей, милорд, – сказала Луиза, пыта-

ясь отклонить галантное внимание, плохо отвечавшее

месту и обстоятельствам, хотя тот, кто с нею говорил, ка-

залось, надменно пренебрегал этой несообразностью.

– Что тут у тебя, милочка? – добавил он, отпустив ее

ворот и взявшись за сумочку, висевшую у нее на боку.