Пришло письмо от Доктора.

"Булат Сужиков в лагерной библиотеке прочитал некролог в "Казак адебиеты"… Мама, тебе трудно, но надо держаться. Десятого октября я возращаюсь домой.".

Я – это ты,

Ты – это я…

Бирлеса Ахметжанова вслух я не называю Дракулой. Вдруг обидится.

Хороший, безотказный парень. Он приходит без меня и часами болтает с матушкой.

Нравится и то, что Бирлес парень любознательный. Вырос он в сельском интернате, но читает газеты, литературные вкусы сложились под влиянием книг Сатыбалды и Аблая Есентугелова.

– Это мои любимые писатели. Советую и тебе почитать их… – говорит он.

В комнате, которую он занимает в квартире у тети, на пианино фотография матери. Хорошее лицо у мамы Бирлеса.

– Почему я не вижу фото отца? – спросил я.

Бирлес сказал что-то вроде того, что снимков старшего Ахметжанова не сохранилось. Странно. Скончались родители в один год, а уцелели фотографии только матери.

Шарбану по прежнему директор школы рабочей молодежи. Среди старшеклассниц она подыскала для мамы помощницу. Ей что-то около 25 лет, зовут Гульжан. Телосложением Гульжан с Эдит Пиаф, горбится, черты лица мелкие, и такие же, как у певицы, редкие волосы.

Гульжан работает как пчелка. Руки у нее маленькие, но сильные.

Закрутит кран на кухне, черта с два воду откроешь. Она моет полы, наводит блеск на кухне, носит передачи Джону. Все бы хорошо, но у старшеклассницы взрывной характер. Матушка боится ей слово поперек сказать, и девчонка ищет причину для недовольства и грозится уйти.

Разговаривать с ней опасно. Дура дурой.

Общий язык с ней нашел Бирлес. Поговорили на кухне, посмеялись и пошли в детскую.

Совокупляется с ней Бирлес быстро-быстро, как кролик. Кончит и спит, как убитый. Гульжан успокаивается и дня три не угрожает уходом. На четвертый день батареи садятся, Эдит Пиаф ходит по квартире на взводе, мама звонит Ахметжанову на работу:

– Бирлес, срочно ко мне!

Фронтовой всепогодный секс-бомбардировщик без задержки выруливает и вылетает с аэродрома подскока. Приземляется у нас на кухне и без разговора тащит в детскую Эдит Пиаф.

Аппетит растет во время еды. Гульжан уже мало ковровых бомбометаний. Она жаждет от Бирлеса въетнамизации войны. На такую жертву ради порядка в нашей квартире Ахметжанов не готов, жениться он не собирается.

Между тем наша Эдит Пиаф с любовью на кухне выводит на бумажке:

"Бирлес – инженер".

Где-то в Клондайке русская песня плывет…

Я вышел из института, снизу по Космонавтов медленным шагом поднимался Зяма.

– Здорово, Толян!

– Привет, Бек. Ты куда?

– На базар. А ты?

– В клуб. – Зяблик поглядел направо и сказал. – Дома у меня водочка есть. Может ко мне пойдем?

– Татьяна где?

– На работе.

– Пошли.

Кухня в зяминой квартире длинная и узкая. Всего три комнаты.

Когда-то здесь жили покойный Георгий Владиславович, Валера.

– Вчера с клубными мужиками делали казан-кебаб. – Толян толстыми ломтями нарезал сервелат.

– Хорошая еда?

– Да.

Зяма сегодня какой-то смурной.

– Ты какой-то усталый. – сказал я.

– Да? – удивился Толян. – Не знаю.

– Как дочка?

– Растет, скоро в старшую группу пойдет. Сам как?

– Да так.

– Понятно… А у меня Бек… – Зяма вздохнул. Определенно с ним что-то не то. На себя не похож. – С Татьяной…

– Что она? На работе я ее каждый день вижу. Вроде у нее все по уму.

– Ну да… У нее то все по уму. Два раза вызывала на меня милицию… Ходит в бассейн.

Милиция еще куда ни шло, а вот секция плавания серьезный сигнал.

Прудникова не устает зихерить. Некоторые ее признания достойны упоминания. Летом погиб Саша Алексеев, сын Марии Ивановны Вдовенко, заведующей лабораторией топлива. Татьяну никто не просил, но и она откликнулась на смерть Алексеева:

– А что Сашке? Хорошо пожил. Кого хотел, того имел.

…Я промолчал.

– Наливай.

Зяма принес из комнаты альбом с фотографиями.

– Хочешь посмотреть фотки с последнего восхождения?

– Давай.

Кроме свежих фотографий, где Зяма красовался то с ледорубом, то с пузырем, наткнулся я и на снимки десятилетней давности. Муля, Гера

Шепель, Зяма, Таня Ушанова, Фая сняты то в группе, то по одиночке.

– Фото сделаны в Фанах?

– В Фанах.

Фая на снимке в, застегнутом до горла, пуховике. Тогда она была совсем салажка.

– Зяма, тебе есть, где отдать швартовы, – сказал я.

– Ты это о чем?