– Ну…

– Говори правду. Мне известны ее желания.

– А… Ну да… – У Гуррагчи заблестели глаза. – Она не выпускает из рук моего лысого. Говорит: "Какой Хали у тебя…насвайчик!".

Я представил на миг, как это может проделывать Умка, и содрогнулся. Ужас состоял в том, что она нисколько не пала в моих глазах. Наоборот.

– Ты только никому не говори. – попросил монгол.

– Конечно.

На следующий утро я собрал лабораторный актив на чердаке.

– Гуррагча Умку дрючит. – сообщил я.

Девки нисколько не удивились.

– Давно? – равнодушно спросила Кэт.

– По моим данным, с середины июля.

– Пусть дрючит. – сказала Тереза Орловски. – Ты то что переживаешь?

Да не переживаю я. Тетку жалко.

Пусти свинью за стол, она и ноги на стол положит. Умка баловала монгола. Испекла лимонный пирог, на котором выложила из теста буквы

"Хали". Гуррагча отвечает ей взаимностью: водит домой к ней друзей-анашокуров. Умка гостям рада, ухаживает за щенками. Дойдет до того, что и сама станет закуриваться.

А что? Хорошо бы.

Никогда я не был на Босфоре…

Неделю спустя после сороковин, вечером мама долго гремела посудой на кухне. Зашла ко мне в комнату и ни с того ни сего поперла на меня:

– Эй, акмак! Ты вообще о чем думаешь?

– Ты что?

– Вставай. Надо поговорить.

– Спать хочу. Утром поговорим.

– Кому говорю, вставай! – Глаза у нее воспаленные, злые.

Что с ней?

– Что такое?

– Что такое, что такое! – передразнила она. – Пошли на кухню.

Нашла время. Ладно, пошли.

– Матушка, что за базар среди ночи?

– Кыдымга базар.

– Давай говори.

– Ты когда-то хотел писать?

– Когда это было! Сейчас не хочу.

– Почему?

– Мама, я бездарь.

– Кандай еще бездарь? – Матушка злилась все больше и больше.

– Я уже пробовал. Ничего не получается.

– Как не получается?

– Так не получается. Два слова напишу – самому противно и себя жалко становится.

– Ерунда! – с видом знатока отрезала мама. – Газеты читаешь?

– Ну и…

– Журналы читаешь?

– Что ты этим хочешь сказать?

– Хочу сказать: садись за стол и пиши!

– Что?

– Нишего! Покажи всем, что Ахметовы не мертвые!

– Завязывай…

– Я тебе покажу завязывай! – матушка сорвалась на крик. – Хватит дурака валять!

Я оторопел. Она знала, как когда-то я хотел писать. Но дело ведь в том, что я убедился, – чтобы писать, действительно нужны задатки.

– Мама, – я опустил голову, – мне очень хотелось писать. Но у меня ничего не получится.

– Получится, – мама заглянула мне в глаза и попросила. Уже не сердито, по-матерински, – Ты только меня слушайся.

– Я и так тебя слушаюсь.

– Надо иметь самолюбие. – сказала она. – Я требую показать нашим врагам, кто такие Ахметовы!!!

Меня пробрала дрожь.

– Мама, – я покачал головой, – если бы ты знала…

– Я все знаю, – матушка успокоенно улыбнулась, – Не бойся.

Соберись и все получится.

– Хе…

– Я сказала, соберись, – она посмотрела туманным взором на дверь в столовую и загадочно сказала. – Тебе помогут.

– Ты с ума сошла? Кто мне поможет?

– Помогут, – уверенно подвела черту мама. – Теперь иди спать.

30 сентября по ЦТ в программе "Время" Вера Шебеко сообщила:

"За большие заслуги в развитии советской науки и в связи с

70-летием со дня рождения Президиум Верховного Совета СССР наградил академика Академии наук Казахской ССР Шафика Чокиновича Чокина орденом Октябрьской революции".

1 октября народ с утра народ поздравляет "папу". На втором этаже, у входа в приемную юбилейная фотовыставка. "Ба, – поразился я, – да наш директор историчен!". Я остановился у фото, где Чокин снят с

Авереллом Гарриманом. С этим-то он когда успел снюхаться? Фотографии с Кржижановским по центру экспозиции.

Каждой лаборатории отведено десять минут на поздравление. Анна

Григорьевна запустила нас в кабинет после лаборатории гидроэнергетики.

Директор в кресле, на столе гора адресных папок.

Каспаков волнуется. Не мудрено – неделю не бухал. Вместо того, чтобы сказать что-то от себя, зачитал приветственный адрес.

Шафик Чокинович кивнул и, не вставая, выступил с ответным словом: